Рост Герцля, его худоба, щеголеватая одежда и седая шевелюра вернулись в память Ури, и он представил себе, каким прекрасным собеседником может быть Герцль, если Ури будет брать его на встречи с теми, кто ведет с ним дела, и даже к молодым своим друзьям, с которыми он развлекался. Сдержанная речь, молчаливая улыбка, умение слушать, покачивая головой в знак понимания и покуривая трубку, – все вместе это было некой вестью из иного мира, который давно ушел на дно и о нем лишь рассказывают старики.

Столовая Ури вдруг наполнилась запахами заграницы, запахом тех мест, откуда прибывают роскошные автомобили, дорогие инструменты, туристы, которых видишь у прилавков обслуживания в гостиницах Тель-Авива. Вот же, сидит здесь человек, родственник, брат деда Аминадава, и он абсолютно не похож ни на кого из членов семьи. Именно таким бы он хотел видеть себя в старости. Ури старался быть осторожным в словах, когда Герцль спрашивал его о делах, не похвалялся блестящими успехами, а принижал свои достижения, даже отрекался от своих скромных опытов и планов.

Во время ужина он осторожно предложил Герцлю остаться на ночь и повел его в комнату, предназначенную для гостей:

– Если ты мне разрешишь, дядя, отныне это будет твоя комната, в ней ты можешь располагаться в любое время. Пожалуйста, прими мое предложение. Это просьба.

Герцль извлекает трубку изо рта, кланяется как бы в благодарность, но не произносит ни слова, только улыбается. «Почему это он извлек трубку изо рта? – спрашивает себя Ури и отвечает себе:

– вероятно, потому что так следует делать. Это некий милый обворожительный жест, который также необходимо выучить».

В день тридцатилетия Ури устроил в доме торжество, на которое были приглашены несколько красоток: в их обществе он обычно развлекался со своими одногодками. Но мужчин он пригласил в возрасте, всех, с кем у него был бизнес и с ними он предпочитал встречаться отдельно от своих ночных развлечений. Герцль был почетным гостем и даже поднял тост за именинника.

– За здоровье внука моего брата, лейтенанта Ури Бен-Циона, – сказал Герцль, отпил из рюмки и сел на место. Каждый из гостей мог по-своему истолковать этот столь короткий тост. Некоторые нашли в этом явный милитаризм правых, другие – выражение гордости старого поколения достижениями государства и изменением порядка предпочтений в обществе. Только Ури почувствовал, что в этом тосте скрыто некоторое порицание, и когда все гости разошлись, а Герцль остался ночевать, Ури спросил:

– Почему именно лейтенант?

Герцль расположился в кресле и ответил с каким-то даже удовлетворением:

– Положение ухудшается, Ури, и я уверен, что ты это чувствуешь по своим делам. Чего ты, быть можешь, не ощущаешь, это то, что в ближайшее время положение еще более ухудшится, и ты можешь потерять все, что создал. Я в этом почти уверен. Все твои дела связаны с тонкой верхней прослойкой экономики – торговлей и строительством. Нет у тебя корней в сельском хозяйстве, и я рекомендую тебе подумать. Тут будут войны. Если не войны, так бесконечные столкновения. Армия все более становится истинной властью в стране. Почему же именно ты должен отставать, быть лишь лейтенантом? Перед тобой годы тощие и весьма плохие для бизнеса. Иди офицером в армию, получишь сразу же более высокое звание, а когда уйдешь в отставку, будут у тебя связи, чтобы начать с того места, на котором остановился, но более удачно и успешно. Подумай об этом, Ури. Ты должен быть хотя бы подполковником. В нашей семье кто-то должен быть подполковником.

– В семье моей матери даже два подполковника, – сказал Ури.

– Я ведь сказал – в нашей семье, – педантично заметил Герцль.

В ту ночь, в 1965 году, Ури не сомкнул глаз. Он перебирал в памяти возможные комбинации, которые позволят ему хотя бы частично сократить дела адвокатские и производство компании так, чтобы разгневанные компаньоны взяли на себя весь груз дел и спасли то, что еще можно спасти, пока не пройдет их гнев. Утром план был ясен, и через два месяца Ури ушел на постоянную службу в армию, тотчас получив звание майора.

В 1966 экономика упала до предела, более двадцати тысяч в панике уехали в Канаду и США. В 1967 враг подвел свои войска к границам Негева. В семейном кругу говорили об осаде и гетто, о том, что мы стоим на пороге уничтожения и начала конца. Не было ясно, о чем говорили в генштабе армии и на заседаниях правительства.

В течение считанных часов были уничтожены военно-воздушные силы врага и в течение недели армия победителей стояла на Суэцком канале, Иордане и Голанах. В тот год Ури ушел в отставку в звании подполковника и дед Кордоверо сказал:

– Третий генерал в моей семье. Покажите хоть одну такую у Рабиновича.

У Кордоверо на этой войне никто не погиб, а в семье Абрамсон не осталось бойцов, кроме Ури. Оведу было пятьдесят четыре, когда грянула война, и он пришел предложить себя армии. Похлопали его с улыбкой по плечу и послали домой. Но один из мелких компаньонов Ури по адвокатскому делу погиб, а брат секретарши в офисе получил ожоги, который навсегда скривили его тело, хотя войну эту международная печать окрестила чистой войной. Израильтяне потеряли восемьсот пятьдесят убитыми. Все те, у которых в семье никто не погиб, рвались в пляс. Внезапно обнаружилось, что пустая государственная казна начинает быстро наполняться, деньги потекли из-за границы и из еврейской диаспоры. Весь Западный берег Иордана был захвачен и Старый город в Иерусалиме заполнился туристами, которые шлялись по магазинам, лавкам, норам арабских ресторанчиков и в течение одной недели тратили десятки миллионов лир.

Арабы на территориях пребывали в таком шоке, что в течение нескольких месяцев улыбались израильскому оккупанту, как будто это была армия освободителей и население братьев, которые встретились после долгой разлуки. Лишь спустя полгода арабы оправились от шока и начали подкладывать то тут, то там бомбы или мины, а то и швырять гранаты.

Израильтяне же, которые вышли на войну, ибо хотели лишь отринуть витающую над ними угрозу начали постепенно менять свое мнение, так, что через несколько месяцев стали горячо верить в то, что война эта имела изначальной своей целью освобождение земель ТАНАХа, возвращение отечеству камней стены Плача. Внезапно многие стали возвращаться в религию, и в газетах только и писалось о людях, которые обнаружили в сердцах своих иудейскую веру. То тут, то там в своих лекциях о сражениях рассказывал какой-нибудь офицер высшего ранга, как ощутил в миг смертельной опасности Высшее присутствие, давшее нам победу.

В конце концов возникло во всем народе согласие – «консенсус»

– поверх всех дискуссий, мнений и мировоззрений. И было это связано с понятием чуда. Все согласились верить, что было нам явление чуда из тех чудес, которые явил Святой, благословенно имя Его, праотцам нашим и в каждом поколении, когда нависала над ними угрозу уничтожения. Общее это согласие пришло не потому, что кто-то, не дай Бог, желал приуменьшить успехи армии, а потому, что согласие это создало удобную для всех атмосферу. Религиозные нашли в чуде поддержку своему мировоззрению, а властьпредержащие обнаружили, что атмосфера чуда способствует сбору денег от пожертвований, инвестиций, ссуд, которые текли теперь в государство сверх меры. Ведь в атмосфере чуда никто не мелочится и не опускается до подсчета грошей, а все кружатся в праздничном восторге, как и подобает при свершении чуда.