Шпателем я справа налево вожу, мне так сподручнее. Мы с Ангелиной рядом штукатурим. Я очень нежно шпателем вожу, если на нее засматриваюсь. А она, когда заметит, говорит шепотом: Паша, блин, у тебя раствор отваливается. Я, конечно, спохватываюсь и нормально начинаю работать. А потом снова нежно. И так всю смену. Выласкиваю стену. Вообще-то братьям и сестрам нельзя пересекаться. Только на служении в воскресенье можно. Но для работы пастор сделал исключение. Правда, за нами бригадир Антон Петров смотрит. Он уже давно баптист, лет шесть. Если, например, мы с Ангелиной сильно разговоримся или, не дай бог, за руки возьмемся или обнимемся, нас сразу в разные концы этажа сошлют. Но бригадир иногда уходит. Когда цемент придет, или краска, или еще чего. В первый день мы с Ангелиной познакомились коротко, а потом три раза руками соприкоснулись: я ей перфоратор передал, она мне шпатель дала, и цемент из лифта вместе выгружали.

Ну, как из лифта. Он с внешней стороны дома ходит. Вдоль рядка балконов без стенок. Такой поддон на палках, который по высоченной железной фигне ездит. Чтобы стройматериалы выгрузить, надо на этот балкон выйти и переступить с него на поддон. Там зазор между ними полметра где-то. А 15 этаж. Ветродуй. Ни поручней, ничего. Страшно и шатко.

Я высоты боюсь, но не сильно, а Ангелина сильно. Она на балкон вышла и прямо обмерла. Я смотрю — бледная-бледная стоит и глаза зажмурила. Ты чего? — спрашиваю. Ангелина молчит. Губу прикусила. А потом шагнула ко мне, вцепилась и обняла. Бригадиру нас из комнаты не видно, мы за стенкой. Хотя Ангелина, наверное, об этом не думала. Опору просто искала. Я ее тоже обнял. Как-то совершенно естественно. А я дурак. Я такие приливы чего-то настоящего не умею молча переживать. Зашептал: хватит, не бойся, я тебя не брошу, я тебя крепко держу. А она шепчет, как маленькая: крепко-крепко? Крепко-крепко, говорю. Ни ветру не отдам, ни высоте, никому. Больше я Ангелину на балкон не пускал. Не демонстративно не пускал, чтобы бригадир уши полоскал, а просто быстренько шел и выгружал строймат в одну каску.

У нас чудные диалоги произносились. Тогда они мне чудными не казались, а сейчас кажутся. Это не как с «Полем чудес», по-хорошему. После объятий на балконе мы с Ангелиной очень хотели поговорить. Меня прямо перехлестывало от этой потребности. И ее, видимо, тоже. А бригадир пасет. Вот мы и говорили вглубь себя. А когда бригадир уходил, начинали говорить вслух с того момента, на котором остановились внутри. А еще я думал, что вот не привезут ее завтра на работу, и всё. Сотовых телефонов нет, жилья нет, номерами-адресами не обменяться. Нет, я думал, конечно, уйти от баптистов. И Ангелину увести. Но куда уходить? Ладно бы деньги были. Или кости куда бросить. По нулям. Снова бомжевать? Жратву в «Магнитах» тырить? Спать на трубах? Надолго нас не хватит. В сентябре еще туда-сюда, а в декабре? «Синька» попрет. А от «синьки» и до «солей» недалеко. Разве что к Якубовичу на «Поле чудес» двинуть. Автомобиль!

— Паша, я работала проституткой.

— Ангел, я был разбойником.

— Паша, я барыжила наркотой.

— Ангел, я хлопал барыг.

— Паша, у меня ВИЧ.

— Ангел, у меня гепатит С.

— Паша, я не верю в Бога.

— Ангел, а я верю. Но в какого-то другого, не в ихнего.

— Паша, я делала аборты.

— Ангел, я пытал людей.

На четвертый день работы у нас появилась маленькая мечта. С нашего 15 этажа открывался красивый вид на Мулянку. Мулянка не бог весть какая речка, но это бог весть какая речка, если смотреть на нее с высоты. Хотя дело тут не в Мулянке. Нам хотелось сходить туда на пикник только вдвоем. Сосиски, хлеб, чай, без вина. Да вообще безо всего, лишь бы лежать на покрывале, смотреть в небо, на воду и ничего не делать. Я даже думал подойти к бригадиру и сказать ему, что хочу взять Ангелину в жены, но не подошел. Глупо подходить, если знаешь ответ. «Вот пройдешь детокс, примешь водное крещение, тогда и будешь думать о женитьбе. Царство Божие ищи, а не женщину вожделей». Целибат, разумеется. Или живи по нашим правилам, или скатертью дорога. Отчасти справедливо, но отчасти.

Был пятый день отделочных работ. Я мешал раствор у розетки, когда услышал крик Ангелины. Побежал. Мы работали в большой комнате посередине этажа. Заканчивали уже. Если честно, я решил от баптистов уйти. Вместе с Ангелиной. На улицу. По вере. Типа, если любовь, значит как-нибудь сложится. Авось, конечно, но куда в таких делах без авося? Ангелина стояла на балконе. У входа на балкон замерли два здоровенных мужика. Бригадир бледнел в углу. Я растолкал мужиков и шагнул к Ангелине. Меня попытались ухватить за локоть, но я стряхнул руку. Подошел. Обнял. Ангелина вцепилась в меня, как тогда, в первый раз. Один из мужиков заговорил мне в спину. Что-то про наркоту, на которую их кинула Ангелина. Пусть, типа, щелью отрабатывает. Или пастью. С ними этот катет не прокатит. Бог-шмог, ссать они хотели. Иди сюда и все такое.

Я напрягся. Вот оно как бывает. В шаге от заветного бережка. Если уж понеслась житуха в овраг, видно, туда ей и дорога. У меня отвертка в кармане была. А лифта нет, чтобы уехать. Достал отвертку. Ноги напружинил. Думал, скакну и ёбну в горло. И второму ёбну. Затыкаю, как зверьков. В голове красиво выходило, а на деле срать захотел и промедлил. Заочковал, не ожидал, заячья кровь. Не знаю. Ангелина меня поцеловала. Нащупала губы и поцеловала. Я обалдел. И отвертку из руки забрала. И ушла. Я обалдел. Стоял и смотрел, как она с мужиками уходит. Внутри кто-то верещал: «Гаси их, Паша! Догоняй и гаси!» А я слушал и не догонял. И не гасил. Какая-то отстраненность на меня напала. Оцепенение. Вышел с балкона. Курить резко захотел, как в детстве. Тут бригадир чё-то понес. Бог там, не Бог, дороги, не дороги. Так мне он противен стал, что я к нему шагнул и въёб в нос. Тот упал. Я ногой въёб. И еще раз. Замесил, как зверька. Нехуй мне тут, блядь!

Ушел со стройки. С перфоратором. Продал на металлке. Забухал. На Мулянку ходил. Все лето ходил. Думал — придет. Не пришла. Четвертый год хожу. Всю жизнь буду ходить. Жена спрашивает: чё ты туда ходишь? А чё я? Пока хожу — ништяк, а как перестаю — херово. Что там дальше будет? А хоть бы и ничего! Полешек щас в костерок подкину, и нормально.

В Култаево поехали. Денюха. Шашлычок там, водочка, тоси-боси. А меня бабы любят. Не знаю почему. В пользу их глупости аргумент, нежели в русло моих достоинств. У меня какие достоинства? Придурок кривоногий. Наверное, им на моем фоне приятнее себя осознавать. Свяжешься с каким-нибудь принцем — и думай потом. А со мной свяжешься — и прямо осознание. Приятно. И неприятно. Такое бывает. Человек есть тело, душа и дух, учил меня один поп по пьяной лавочке. В Слудской служил. Рыжебород был. Однажды заманил к себе женщину арбузом и водкой. Зимой. Женщина арбуз увидела и пошла за ним, как за христианским чудом. А поп их в парафин на зиму закатывал. Не женщин — арбузы. Герметично так. Закатает — и на балкон. А зимой вскроет — и пожалуйста. С фантазией мужик был. Не знаю, от чего умер. От жизни, видимо.

Короче. Тело, душа и дух. Им редко одновременно бывает хорошо. Телу хорошо — душе плохо, душе хорошо — дух страдает. Духу ништяк — все остальное в ахуе. В этом раздрае писечка жизни, я думаю. Я когда в таком ключе рассуждаю, мне Ирония завсегда говорит: «Экий ты филосóф!» А я чего... Я понять пытаюсь. Вот любят меня бабы за то, что я фон. Телу, конечно, от этого хорошо, а душе и духу херовастенько. Это с одной стороны. А с другой — моему блядскому поведению имеются причины. То есть — причина. Одна. Женского пола. Я эту причину так любил, а она меня так не любила, что я три года не мог заниматься сексом. Без дураков. Чувство вины, понимаете? Будто я сейчас Бога предам. Вот возьму и как последняя сука предам.