Что до Мадам, то она очаровала буквально всех. Все быстро оценили ее живость, непосредственность, , ум, стремление покорять и веселиться. Отъезд Бекингема, ускоренный Месье, твердившим матери о наглости герцога, — он принадлежал к худшей породе ревнивцев, которые ревнуют, даже не любя, — не был замечен Мадам. Красавчик герцог отслужил свое и должен был быть заменен новой мишенью, гораздо сильнее вдохновлявшей красавицу принцессу, — самим королем, навещавшим ее не реже одного раза в день.

Сам Людовик скрепил своей подписью брачный контракт Марии Манчини, своей юношеской любви, и богатейшего принца Колонна и, не моргнув глазом, проводил ее в Италию, после чего избавился и от Олимпии де Суассон, сделав ее суперинтенданткой в доме королевы взамен принцессы Палатин. Его жене это не доставило ни малейшей радости, пусть муж и ложился каждый вечер к ней в постель, его увлечение Мадам можно было разглядеть невооруженным глазом.

Зато Фуке часто наведывался в Конфлан, где Сильви решила остаться с приближением хороших дней, а также из-за слухов, что в скором времени король перенесет свои двор в Фонтенбло. Этот милый особняк, расположенный поблизости от Сен-Манде и от имения госпожи дю Плесси-Бельер, представлял для Фуке тихую гавань, где он всегда мог рассчитывать на понимание и одобрение обеих женщин, которые виделись так часто, что, навещая одну, он нередко заставал и другую.

После знаменитого заседания Совета, на котором Людовик XIV объявил о своем намерении править единолично, суперинтендант не мог отделаться от смутного беспокойства, хотя королева-мать успокаивала его, как могла. Отрадно было, впрочем, наблюдать грусть Сегье, который уже видел себя в шкуре Мазарини. Разочарование человека, вызывающего у нас неприязнь, всегда отрадно… Положение самого Фуке как будто оставалось прежним, то есть великолепным, хотя помеха в лице Жана-Батиста Кольбера становилась все ощутимее. Кольбер, его злой гений, был превращен по воле короля в его правую руку и получил право присутствовать на Совете. Посторонним могло казаться, что они примирились, однако великолепный Фуке был полон решимости и дальше игнорировать этого сына суконщика, обреченного, по его мнению, на подчиненное положение.

— Не будьте с ним слишком пренебрежительны! — нашептывал суперинтенданту Персеваль де Рагнель. — Иначе он всегда будет вам завистливым недругом.

— Будьте настороже, иначе он съест вас живьем, — подхватила госпожа дю Плесси-Бельер, присутствовавшая при разговоре. — Я чувствую, как он готовит ваше падение.

— Мое падение? С чего вы взяли, маркиза? — Фуке высокомерно махнул рукой, невольно копируя герцога де Гиза с его знаменитым «не посмеет!»

Последующие дни как будто подтверждали его правоту, король был с суперинтендантом бесконечно мил, а тот лез из кожи вон, чтобы его развлечь. Как-то вечером, снова оказавшись среди своих друзей, Фуке торжественно провозгласил:

— Королева-мать и я были правы, король возжелал веселья! Ему наскучило наблюдать, как Месье и Мадам перетаскивают к себе все живое, что есть в королевстве, и он переводит двор в Фонтенбло, чтобы устраивать там пышные праздники.

— А вы, мой друг, станете их оплачивать, — вставил Персеваль.

— Разумеется. Он требует четыре миллиона! Колоссальная сумма приковала к креслам маленькую компанию, собравшуюся в салоне Сильви, распахнутые окна которого — погода была изумительная — выходили на цветущие кусты сирени. Госпожа дю Плесси-Бельер отставила, едва пригубив, чашку с чаем — напитком, завезенным во Францию в 1648 году, у которого уже успели появиться приверженцы.

— А они у вас есть?

— На сегодняшний день я не располагаю всем количеством денег, но оно у меня будет, можете не сомневаться. Уж я постараюсь порадовать короля! Вы еще не знаете всего, пока двор будет пребывать в Фонтенбло, мне предложено принять короля у себя в Во!

— Он требует у вас четырех миллионов и приема в Во? — переспросила госпожа дю Плесси-Бельер. — Полагаю, вы хорошо понимаете, во что это выльется. Вы не отделаетесь кружкой молока от ваших коровок.

— Не отделаюсь. Я знаю, что прием двора в Во будет стоить мне гораздо дороже. Полагаю, король желает прощупать мое послушание, определить степень моей преданности. Что ж, даже если на это уйдет три четверти моего состояния, я знаю, что король мне все вернет.

Его собеседники тревожно переглянулись. Фуке сообщил им две новости, которые должны были его ужасать, но при этом оставался весел и беспечен. — Все вернет? — повторил за ним Рагнель. — Откуда такая уверенность? Я, к примеру, склонен полагать, что король стремится разорить вас, мой друг. За всем этим стоит Кольбер, вращающий штурвал…

— Пусть вращает. Сообщив мне свою волю, его величество дал понять, что собирается оказать мне огромное доверие.

— Какое еще доверие, боже правый?

Немного поколебавшись, Фуке улыбнулся и ответил:

— Мне следовало бы держать это при себе, но, видя, как вы расстроены, спешу вас обнадежить. Канцлер Сегье — человек преклонных лет. Скоро ему отправляться на покой, в свое герцогство Вильмор, где у него скопились немалые богатства. Его пост обещан мне, но под строгим секретом! Теперь я все вам выложил и должен спешить в Сен-Манде, где меня ждут. У меня столько дел!

Когда стих галоп его великолепных лошадей, все трое долго молчали, переваривая услышанное. Первой не выдержала маркиза.

— Если бы не существовало Кольбера, я бы решила, что все это к лучшему…

— Но он существует, — продолжила за нее Сильви. — Я знаю, что король каждый вечер запирается с ним и работает. Виданное ли дело — с простым интендантом финансов! По-моему, было бы логичнее, если бы на его месте был наш друг.

— Если хотите знать мое мнение, то меня тревожит не это. Чтобы стать канцлером Франции, Фуке пришлось бы продать свою должность генерального прокурора.

— Конечно, одно с другим несовместимо. Поэтому умоляю вас, маркиза, как человека, к которому он больше всего прислушивается, пускай он до назначения не спешит расставаться с прокурорской должностью. Генеральный прокурор неприкосновенен. Его не отдать под суд. Если же он продаст эту должность еще до того, как будет произведен в канцлеры, то уподобится воину, сбрасывающему доспехи посреди поля боя…

Госпожа дю Плесси-Бельер тотчас вскочила.

— Будьте так добры, велите подать моих лошадей! Прошу извинить меня за то, что не остаюсь ужинать, но лучше я сделаю это сегодня вечером у господина Фуке. Необходимо перетянуть в наш лагерь Пеллисона, Гурвиля и Лафонтена… Дорогая Сильви, вы уедете в Фонтенбло, и я вас долго не увижу. Не забывайте о нашей дружбе и обязательно предупредите, если до вас дойдут новые тревожные слухи о нашем суперинтенданте…

— Я так и поступлю, можете не сомневаться. Однако вскоре Сильви пришлось убедиться, что принадлежность к окружению королевы не предоставляет, удобных возможностей для наблюдения за делами короля. В Фонтенбло бедняжка Мария-Терезия чувствовала себя пятым колесом в телеге и все чаще искала утешения у тещи. Подлинной королевой той великолепной весной чувствовала себя Мадам. Король посвящал ей все время, которое у него оставалось после государственных дел и нескольких ночных часов, принадлежавших его жене. Мадам была центром всех увеселений, лесных прогулок, охот, купаний в Сене, концертов и комедий, игравшихся под открытым небом. Правильнее было бы называть королевской четой не Людовика и Марию-Терезию, а Людовика и Генриетту… Это они были ослепительным полюсом притяжения для придворной молодежи — непокорной, распущенной, безжалостной, предающейся всем известным излишествам, но одновременно яркой, полной огня. Двор, насчитывавший в ту пору всего от сотни до двух сотен душ, был молод телом и душой. Ни одна ночь в Фонтенбло, где, казалось, вовсе перестали ложиться спать, не обходилась без пения скрипок и залпов фейерверков.