Однако у ведущего создалось совсем другое чувство. Никакого оптимизма. Ни малейшего энтузиазма. Он вышел из кинотеатра в ужасе от языка, на котором начинают изъясняться эти молодые люди, как только расстаются с Мариво. Боже, что за тон! Что за грубость! А словарный запас? Сплошное убожество! Какие-то отрыжки! А что за мерзкие, вульгарные ругательства! Как он мучился, пока смотрел фильм! Как ему было больно за родной язык! Как страшно, ведь над французским языком нависла такая угроза! Пошатнулись сами его основы! Нет, он обречен, обречен безвозвратно — этой вот речевой злобой! Что же станет с ним?! Во что превратят его орды беснующихся двоечников?

К сожалению, я не записал сего блестящего пассажа, но основное передал: о подростках говорил не взрослый мужчина — говорил его страх. Впрочем, собеседники ведущего казались несколько удивленными. Слушатель так и видел сочувственные жесты, которыми они пытались успокоить говорящего, но тщетно: страх был сильнее.

Еще немного — и волосы встали бы дыбом у меня на голове. Лежа в одиночестве в своей постели, я уже было подумал: Идиот! Как ты мог отпустить жену к этим дикарям? Они же сожрут ее живьем! Но тут мне захотелось взять бедняжку ведущего на руки и убаюкать, успокоить. Ну-ну-ну, маленький, тихо-тихо, успокойся! Ты же знаешь: у бедняка громкий голос, это давно известно, это неизменная величина, и исторически, и географически. Так было всегда и везде. И чем больше бедняков вокруг, тем громче они кричат — чтобы быть услышанными, понимаешь? Стенки в их лачугах тонкие. И ругаются они много, это правда, но без злобы, так что не бойся. И чем южнее живет беднота, тем больше она употребляет непристойных ругательств, поминая при этом всуе высшие силы. И это понятно. Ведь ты же не встретился в нужный момент на их пути и не сказал, что это плохо. Погоди! Да вот и в моем детстве бедняки из родной деревни все время говорили «Porca madonna!» — «Мадонна сука-блядь!»[42]. Они были выходцами с юга Италии. Но они при этом ничего не имели ни против блядей в субботу вечером, ни против Мадонны в воскресенье утром; они просто так говорили, ударив себе молотком по пальцу, вот и всё! Трах по пальцу: «Мадонна сука-блядь!» — такой вот оксюморончик, сочетание несочетаемого. А ты разве не знал, что бедняки балуются оксюморонами? Так вот знай: балуются. В этом мы с ними похожи. Мы с ручкой в руке, они — с молотком, и у тех и у других получается оксюморон! Обнадеживает, правда? Ты же так боишься, что они своим жутким просторечием погубят наш утонченный язык, видишь, все не так страшно. Да, чуть не забыл сказать: не бойся ты просторечия. Язык сегодняшнего бедняка — это то же самое, что язык бедняка вчерашнего, ни больше ни меньше! Бедняк всегда говорит на своем языке. И знаешь почему? Чтобы показать богатому, будто у него, бедняка, есть что-то свое, будто он что-то прячет! На самом-то деле ничего такого у него нет, нечего ему прятать, слишком уж он беден, так, разный скарб тут и там, мелочь, но ему-то хочется, чтобы все думали, будто у него есть свой мир, который он прячет от нас, целая вселенная, вход в которую для нас заказан, — такая огромная, что для нее потребен особый язык. Но никакого своего мира у него нет, и языка тоже. Так, несколько понятных лишь своим словечек, чтобы согреть душу, чтобы замаскировать отчаяние. Просторечие — это ведь не язык, просто набор слов, потому что грамматика-то у них, у бедных, наша, только упрощенная, конечно: подлежащее, сказуемое, дополнение, но все равно наша, твоя, так что успокойся, твоя французская грамматика, наша общая французская грамматика, беднякам нужна наша грамматика, чтобы понимать друг друга. Остается, конечно, лексика — слова, которыми изъясняются ребята из предместий, лексика, которую ты считаешь крайне вульгарной и бедной (и это неудивительно, учитывая высоту, с которой ты на нее взираешь), но и тут не стоит беспокоиться: она так бедна, эта лексика бедняков, что половина слов очень скоро будет сметена ветром истории: былинки, былинки, слишком мало в них мысли, чтобы они имели хоть какой-то вес… Почти ни одного не найдешь на страницах словаря: «клево», «кайф», «шиза», например, — это все, что я нашел из языка современной молодежи, правда, я не слишком усердно искал, минут пятнадцать, не больше, но нашел только это: «клево», «кайф», «шиза», вот и всё, в сущности, ерунда, как видишь, три простецких словечка, которые исчезнут, как только будет перевернута страница нашей эпохи; словари гарантируют лишь чуточку вечности…

И еще пара слов напоследок, чтобы успокоить тебя окончательно: сходи на почту, открой дверь своей мэрии, спустись в метро, зайди в музей или в отдел социального страхования, и вот увидишь, увидишь: в окошках там будут сидеть мать, отец, старший брат или сестра этих подростков с жутким языком. Или сделай как я: заболей и очнись в больнице, и ты узнаешь родную речь молодого санитара, везущего тебя на каталке в операционную: «Не бзди, братан, все путем, бушь как новенький!»

6

Самое интересное, что в окраинных школах, куда меня приглашают учителя, один из первых вопросов, который я слышу от учеников, касается грубости моего языка. Почему в моих романах столько грубых слов? (Да-да, дружище, подростки, которые тебя так пугают, обеспокоены тем же самым, что и ты: почему в языке столько грубости?) Конечно, они задают мне этот вопрос отчасти из желания угодить учителю, отчасти для того, чтобы поставить меня в неловкое положение, но еще и потому, что слово в их глазах становится грубым, только когда оно написано. Они «рвут жопу» на экзамене, они занимаются «херней» на уроках, после каждого слова добавляют «бля», но увидеть «бля», «херня» и «жопа» написанными черным по белому в книге, когда их место на стенке в сортире, — это нечто!..

Впрочем, именно тут в моем разговоре со школьниками обычно и возникает тема французского языка: начинаясь с непристойных и просторечных слов в моих романах, беседа переходит на арго — альтернативный язык, тайный, условный, на его бранные и ласкательные словечки (ведь арготизмы больше общеупотребительных слов выражают тонкости эмоциональной окраски, тона; им просто нет равных в гибкости перехода от оскорбления к ласке). Мы говорим о древних корнях арго во Франции — стране, на протяжении нескольких веков трудившейся над созданием единого языка, — о его разнообразии: криминальное арго, местное, профессиональное, арго разных социальных слоев, разных сообществ, о его ассимиляции общеупотребительным языком и о роли, которую литература — от Вийона[43]до наших дней — играет в этом медленном усвоении (отсюда и присутствие арготизмов в моих романах)… И так, слово за слово, мы заговариваем об истории слов: «Ведь у слов тоже есть своя история, они не выпадают у нас изо рта, как яйца из курицы! Слова развиваются, их жизнь так же непредсказуема, как и наша. Иногда в своем развитии слова становятся частью арго. Возьмите, например, бедную буренку, такую мирную, которая пасется себе на лужку. Почему-то именно коровой на протяжении веков обзывали презираемых людей: в семнадцатом веке — проститутку, в конце девятнадцатого — полицейского, а сегодня — негодяев, совершающих разные мерзости! И смотрите, такая скромная корова породила наречие, которое обозначает крайнюю меру проявления действия или признака[44]».