* * *

Пластиковый пакет, в который мы с Сенкой сложили все мои вещи и наспех перевязали веревкой, порвался, когда я поднимался в поезд.

Это был тот самый вокзал, где я, юный хулиган, шлепал пассажиров по голове скрученной газетой в момент отправления поезда, и судьба привела меня именно сюда, мешая прочувствовать все волнение от расставания. Не было никакой необходимости в том, чтобы сейчас здесь появился какой-нибудь шалопай и наказал меня за то, что я проделывал с другими в детстве. Я стоял на подножке вагона, когда поезд дернулся, и потерял равновесие. Моя мать разрыдалась. Я упал на задницу и схватился за свой пакет. Веревка лопнула, и мои вещи начали высыпаться из сумки. Я поднял руку, пытаясь махнуть в знак прощания своим друзьям, а другой рукой в панике старался удержать вываливающиеся из пакета трусы, носки и майки. В итоге я покинул Сараево в обнимку с пакетом. Поезд набирал ход. Сидя на корточках, я ухитрился сделать несколько прощальных жестов. В этой неудобной позе я искал Майю глазами, все еще надеясь, как последний идиот, что она появится на платформе. Чем дальше удалялся Сараево, тем явственнее вырисовывался образ Майи. Как же нам порой не хватает лояльности друг к другу, подумал я. Все мои друзья пришли выразить мне свою симпатию, а я думаю о той, кто даже не вспомнил обо мне.

* * *

Знакомство с Вилко Филачем стало моим первым важным шагом в кинематографе после приезда в Прагу. Едва устроившись в студенческом общежитии на улице Градебни, я тем же вечером познакомился с Вилко. Сцена была не такой зрелищной, как в «Пугале» Джерри Шацберга, где знакомство героев произошло на улице. Нам было суждено встретиться в коридоре студенческого общежития.

Это общежитие было четырехэтажным зданием, где студенты всех отделений жили вместе. Самое интересное, что девушки и ребята жили под одной крышей. Моя комната располагалась на третьем этаже, и дверь выходила на лестничную клетку, откуда лестница вела на верхний этаж. Поэтому я мог наблюдать за всеми, как в кафе «Сеталист». И особенно за девушками, поднимавшимися на четвертый этаж. Когда ко мне в гости приходили студенты с режиссерского отделения — Буцко и Туцко, оба из Сараева, — они распахивали настежь дверь и задавали вопросы на манер бездельников из кафе «Сеталист»:

— Девушка, не желаете что-нибудь выпить? Немного сока или, может, аперитива?

* * *

Первый вечер в общежитии был для меня безрадостным. Моему взору открылись длинные пустые коридоры, свежевыкрашенные в белый цвет, с множеством дверей. И ни одной живой души. Я решил, что долго так не выдержу, и даже стал подумывать о возвращении в Сараево завтра утром. При малейшем звуке я выскакивал из своей комнаты. Не для того, чтобы показаться девчонкам. Только по причине одиночества. Именно тогда в глубине коридора я увидел Вилко, который шел ко мне, держа в руках пачку сигарет.

— У меня нет спичек, — сказал он мне.

Я достал из кармана зажигалку и дал ему прикурить.

— Это нереально, словно сцена из фильма! — заметил я.

Вилко засмеялся.

— Как в «Пугале»? — догадался он. — Только атмосфера другая.

Он имел в виду фантастическую атмосферу, царящую в начальной сцене фильма. Огромная туча вот-вот прорвется, а за ней сияет солнце — уникальный кадр. Именно в этот момент Хэкмен и Аль Пачино обмениваются тем, что у них есть: сигаретами и зажигалкой. Эта сцена в течение долгих лет изучалась студентами, и все любители кинематографа клянутся только ею.

— Да, ты прав, — ответил я. — Ты будешь Аль Пачино, а я — Джином Хэкменом.

— Согласен! Хорошее распределение ролей.

Редкая история дружбы, чистый экзистенциализм, — нетипичный фильм для Соединенных Штатов.

* * *

Вилко был на два года старше меня и уже имел опыт создания нескольких значительных фильмов. Он был единственным крупным кинооператором, который не использовал отражающие панели. Обычно операторы злоупотребляли световыми эффектами, которые смягчали свет, падавший на лицо человека или какой-нибудь предмет. Вилко же создавал прямое, но сдержанное освещение. Он считал, что оно должно быть именно таким. Еще никому из кинооператоров не удавалось с такой экспрессивностью соединить тень и резкий дневной свет. Вилко увлеченно экспонировал человеческие лица и различные сцены. Стоя по ту сторону кинокамеры, он прославлял жизнь, а не искусство, наполняя кинокадры первобытной силой человека. Однако при всей своей ненависти к искусственности в кино, он легко влюблялся в гримерш. Это был настоящий приверженец натурализма. И он не опасался провала своих фильмов.

— Мне на это глубоко наплевать! — часто говорил он. — Если я не состоюсь как оператор, я всегда смогу фотографировать свадьбы в Словении. И вместо денег мне будут давать немного колбасы и пива. А где жить, я найду.

Он любил женщин и вино, а также марихуану. И было сложно сказать, какая из этих страстей была сильнее.

* * *

В конце моего первого года учебы Боривой Земан, один из моих преподавателей режиссуры, посмотрел мой первый фильм.

— Я уверен, однажды ты создашь великий фильм, — заверил он меня за кружкой пива. — Но запомни одно: любой идиот способен зачать ребенка, и лишь исключительный человек может создать великий фильм.

Похвала моего преподавателя доставила мне удовольствие, но все же мне было сложно принять его цинизм касательно продолжения рода. Поскольку однажды я собирался обзавестись ребенком, это означало, что я тоже стану идиотом, пусть и не круглым. Тем не менее я согласился с его фразой об идиотах и детях — и потому, что она была произнесена в пивной в тот момент, когда вошла его дочь и бросила на него неодобрительный взгляд, и потому, что профессор был немного навеселе.

* * *

Боривой Земан был достойным представителем чешского народа. Он не питал ненависти к русским, но и особой любви к ним не испытывал. Его маленькая месть оккупанту выражалась в способности иронизировать, спасавшей чешскую нацию от депрессии и особенно ярко проявлявшейся в его фильмах. Другим средством, которое чехи использовали для спасения своей души, было пиво. Этот алкогольный напиток считался одним из лучших в мире и обладал успокаивающим действием. Пиво ежедневно притупляло чувства чехов — благодаря этой мягкой анестезии они могли выносить советскую оккупацию.

* * *

На кого похож и что рассказывает человек из народа, когда он пьет пиво? В ответе на этот вопрос кроется секрет маленькой революции, которую устроили чехи (Форман, Менцл, Влачил) в европейском кинематографе. Глядя на их творения, я в свою очередь мечтал создать в Югославии фильм о маленьких людях. Поэтому я проводил много времени в чешских пивных и прислушивался к тому, что рассказывают друг другу посетители, опустошая свои кружки пива.

Каждый вечер после занятий я отправлялся слушать их беседы.

После седьмой кружки профессор Земан принялся смотреть на меня с видом человека, который в любую секунду может стать нелюбезным. В ту пору я был уверен, что повсюду в Европе мужчины под воздействием алкоголя становятся дикарями, как в моих родных краях. Это был один из тех моментов, когда пьяницы начинают нести чушь, а их собутыльники говорят в их оправдание: «Он не злой, просто перебрал». А если в ход идут кулаки, всегда находится кто-нибудь, кто нравоучительно заявляет: «Это алкоголь ударил им в голову!» Однако у нас есть и спокойные выпивохи, которые тихо и методично разрушают свой организм. У чехов нарушители спокойствия — редкость, особенно в просвещенных кругах кинематографа, к которым относился и мой преподаватель.