— Но почему? Там стерильная чистота. У нас замечательное здравоохранение. Лучшее в мире. Может… может быть, вам не позволяют законы вашей церкви? — спрашивает Гудмундур, удивленно вздымая брови.

— Ты забыл? Это же не отец Френдли. Он убил отца Френдли. Этот человек — убийца, — произносит Сикридер с лицом „железной леди“ Маргарет Тэтчер и заботливыми руками Флоренс Найтингейл.

Ее не слишком сообразительный супруг задумывается.

— Ну да. Вы же преступник. Мы должны также отвезти вас в полицию, — наконец выдает он.

Я уклоняюсь от Сикридер с ее мокрым полотенцем и разворачиваюсь к моему верховному судье:

— Паалста. Зесь побить.

Он озадаченно переводит взгляд с меня на жену и обратно. Наверно, решает, бить меня или не бить. Чтобы помочь товарищу определиться, я утыкаюсь грязной башкой ему в грудь (при этом розовая сорочка и голубой галстук тихо охают от соприкосновения с окровавленным лбом) и для верности заключаю в свои объятья. Он хочет попятиться, но не тут-то было: я лишь сильнее прижимаю его к себе. С моей стороны это нетактично, зато токсично.

— Паалста, — подвываю ему в живот, на минуту забыв о боли. — Они меня упьют. Умояю.

Чувствую, они обмениваются многозначительными взглядами — двое солдат милосердия над сокрушенным злом. Они переходят на исландский. В попытке ЗНД я льну к проповеднику, как новорожденная обезьянка к матери. На пол капают две слезы, смешанные с кровью. Каждая образует на белоснежном кафеле прозрачное озерцо со снующими красными головастиками, вызывающими в памяти картинки под микроскопом.

Ни слова не говоря о принятом решении, они забинтовывают меня всего, как мумию, и отводят на второй этаж в мою бывшую спальню. Уложив в постель, Сикридер ставит мне на нос холодный компресс и велит отдыхать, после чего они уходят.

Мамочка с папочкой.

Я пытаюсь отдохнуть сам и дать роздых моей душе. Боль гнездится в стольких точках сразу, что превращается в один громовой зуммер, о котором то и дело забываешь; так человек, живущий рядом с громыхающей стройкой, в конце концов перестает реагировать на шум.

Я опоздал с прыжком. Опоздал, едрена мать. Не рассчитал, сколько времени потребуется моему жирному телу, чтобы пролететь пять метров. Я планировал получить смертельный удар от мощного бампера большого белого фургона. Но к моменту контакта фургон оказался уже наполовину под мостом. В результате я упал на крышу, затем отлетел к бетонному отбойнику, приложившись к нему левой стороной физиономии, и наконец шмякнулся на жесткую обочину ушибленным плечом. Я пролежал несколько минут в отключке, но, кажется, падение здоровенного тюка с грязным армейским бельем прошло незамеченным. И лежащего у дороги мертвого кабана тоже никто не замечал. Разве что проезжающие машины сбавили скорость, когда я, придя в себя, кое-как принял вертикальное положение. Наверно, все приняли меня за монстра, живущего под мостом.

Я продолжил путь. В полубессознательном состоянии я побрел дальше, оставив позади злополучное место, где я разминулся со смертью. Я ковылял, припадая на подвернутую ногу, по зеленой разделительной полосе меж двухполосных автострад. Сидящие за рулем — все эти долбаные косметологи и пластические хирурги — глазели на странного типа с залитой кровью физиономией, но никто так и не остановился. А затем пошел дождь, и я сделался для них человеком-невидимкой.

А я все шагал. Как раненый полярный медведь инстинктивно идет к Северному полюсу, чтобы там умереть, так я шел по бесконечной разделительной полосе к неведомой цели. Я понятия не имел, куда иду. Судя по дорожным знакам над головой, я шагал в аэропорт. На знаках было написано „Кевлавик“ и нарисован самолетик. Почему бы мне не попытаться сбежать из этой страны по Игореву паспорту и не начать третью жизнь гробовщиком в Смоленске?

Я миновал семь виадуков, „Пиццу-хат“ и похожий на диковинный космический корабль торговый центр, который я когда-то уже видел. Зеленая полоса закончилась, и пошел твердый грунт, на котором каждый шаг отдавал в больное плечо. Вдруг справа, между новыми офисными зданиями, я увидел белый щипец с нарисованным большим синим крестом. Это была церковь Торчера, которую мы с Гудмундуром посетили неделю назад. Она подала мне мысль. Она породила во мне надежду. Я понял, что Тихий Грот где-то неподалеку. И что родители Ган — моя единственная надежда. Двое праведников… И вот я лежу в своей бывшей постели, блудный сын…

На пороге возникает Гудмундур. На его лице печать отеческой суровости. Красное лицо, седые волосы. Цветом лица он, возможно, обязан временам, когда им владели демоны. Он берет стул и подсаживается к кровати. Теперь на нем голубая рубашка и розовый галстук.

— Вот что. Мы поговорили об этой ситуации… о вас. Возможны два варианта. Первый: мы сообщаем в полицию. Второй: мы берем вас под свою опеку. Но это не просто.

Пауза. Он вздыхает и поглаживает правой рукой свое продолговатое лицо.

— Это опасно для нас.

— Ага… — мычу я через мокрое полотенечко.

— Я позвонил своему другу Торчеру.

— Ага?

— Возможно, он тоже сумеет вам помочь.

Пауза.

— Вам нужна наша помощь? Вы хотите, чтобы мы вам помогли?

— Ага, — киваю, гримасничая от боли.

— Мы можем вам помочь, но только с одним условием.

— Ага, ага?

— Вы должны обратиться в веру Христову и стать членом церкви живого Бога.

Том кивает.

Если сон — это радиотрансляция с небес, то в моем приемнике сплошные помехи. Не могу уснуть. Слишком много всего в моей оттаивающей больной голове. Незадачливый самоубийца оплакивает несостоявшуюся смерть. На меня поминутно наезжают белые фургоны. Только начал заниматься любовью с Мунитой посреди дороги, как ее губы леденеют, и через секунду я получаю удар бампером в затылок. Только собрался всадить пулю в жертву № 23, как уже декорирую свое похоронное бюро в Смоленске. Надо бы снять симпатичный домик, выходящий фасадом на оживленную улицу, а на окнах написать большими буквами в американском стиле: „Ваш любимый гробовщик, лучший друг смерти“. И заодно добавить отзывы довольных клиентов: „Отличный гроб и безупречный маникюр. Спасибо, Игорь. Теперь я могу спать спокойно. — Владимир Федоров (1932–2006)“.

Я лежу на спине неподвижно — то ли мумия, то ли незабвенный Федоров в гробу. Любое движение отзывается болью. Когда ко мне в очередной раз заглядывает Гудмундур, я прошу у него афпеин.

— Вас не устраивает перина?

— Афпеин. Икайство. Боеутояющее.

— А, понял. Но у нас аспирина нет. Господь — вот наше болеутоляющее средство.

И снова эта глуповатая улыбочка. Я в стране амишей[50].