Вечером меня ждет еще одна неприятная новость. Усевшись в кресле в предвкушении кормежки своих ящериц, я обнаруживаю, что обе жмутся по углам, а в центре крыши, под самым абажуром гордо восседает новая, незваная полосатая пришелица. При малейшем приближении Короткохвостой и Нахальной, эта дрянь начинает истошно шипеть, цыкать, колотить хвостом по навесу и норовить укусить моих подопечных.

В полном раздражении я отыскиваю в кладовке швабру и злобно тычу ею в крышу. Короткохвостая и Нахальная испуганно убегают, а полосатая, как ни в чем не бывало, продолжает уворачиваться и успевать на ходу хватать ртом чужих мошек. Тогда я просто выключаю весь свет на террасе. Не достанься ты никому!

За ужином я так и не решилась расспросить вредную старуху, что еще она знает про француза. Откуда у него, например, шрам? И где он все-таки живет там в горах? Вездесущая шведка, наверняка, уже что-то про него разнюхала. Хотя, с другой стороны, зачем мне про него знать?

А живот после ужина креветками у меня, и впрямь, не болел. Наверное, дело действительно в этом глутамате или как он там правильно называется? Вернувшись из ресторана, я первым делом выбросила баночку с этой отравой в помойное ведро — брезгливо, морщась от омерзения, двумя пальцами — после чего немедленно вымыла руки с мылом.

Луны сегодня совсем нет.

Этой ночью впервые за все время на острове я плохо спала. Мне снился сначала Петровский, потом гадалка, с ее гомерическим, карикатурным хохотом и устремленным в мою сторону костистым пальцем. «Ты умрёшь! Умрё-ё-ёшь!» — она зловеще растягивала последний слог на букве «ё», голос ее утончался, не справляясь с высокой нотой, и начинал вибрировать. Приближаясь, палец удлинялся, становился похож на ветку, на змею, и, словно лассо, пытался накинуться мне на шею. Ужас сковывал меня и, как это часто бывает во снах, не было ни сил двигаться, ни крика. Зажавшись в угол, я парализовано уставилась перед собой, и… картинка внезапно сменилась скалами у моста над расщелиной. Но легче от этого не стало. Освещение было до жути ярким, болезненным, как при ядерном взрыве: черно-золотым и чрезмерно контрастным. Мост раскачивался и выглядел очень опасным, и тут, вылезший из-за скалы палец стал раскручиваться и хлесткими ударами, словно плетью, подгонять меня к пропасти.

Проснулась я в холодном поту. Солнце уже стояло довольно высоко над морем, а следовательно, времени было около восьми утра.

По поводу бьющей меня дрожи, я решила отменить прогулку и сразу же нырнуть прямо с площадки перед домом. Море сегодня, кстати сказать, дивное. Спокойное, по-утреннему чуть прохладное, прилив хорошо прикрыл водой камни, так что прыгаю я без страха разбиться о рифы. Я вхожу в воду не гладко, а непрофессионально, поднимая брызги. Вода вокруг пенится, выталкивая меня на поверхность. Тело немедленно просыпается, охлаждается возбужденная, переполошенная жутким сновидением голова. Сложив ладони лодочкой, я сильно отталкиваюсь ногами: гребок, тишина, тело скользит вперед, еще гребок, опять тишина. Лицо, разумеется, опущено в воду, я никогда не понимала тех, кто плавает, держа голову над поверхностью.

Миновав опасные щупальца рифов, я переворачиваюсь на спину и только теперь медленно приоткрываю глаза. Вода искрится на мокрых ресницах, смешиваясь с солнцем, и меня немедленно накрывает острым счастьем. Все-таки, как ни крути, а солнце — единственный источник жизни на этой планете, и особенно хорошо это ощущается, если смотреть на него. Разумеется, не в полную силу, а так, чуть прищурившись сквозь ресницы — в таком случае влага на них дает самый лучший эффект. Если же, вдоволь налюбовавшись, неожиданно распахнуть глаза полностью, то можно задохнуться от глубокой, сочной голубизны бездонного неба. Когда-нибудь я напишу пособие по правильному плаванию. Не стилями, а с душой. Никакого стиля у меня, кстати, нет. Я набираю полные легкие воздуха и делаю по шесть-восемь длинных гребков, не поднимая лица из воды, — это усиливает чувство слияния со стихией. Как при этом двигаются руки и ноги, я никогда не задумывалась и, на мой взгляд, это абсолютно не существенно.

Полежав на поверхности минут пять, я опять переворачиваюсь лицом вниз и изображаю водоросль. Это еще один прием получить острейшее наслаждение от купания. Полностью расслабленные, словно веревочные руки и ноги, надо как плети болтать в воде, лежа на животе и медленно извиваясь всем позвоночником из стороны в сторону, стараясь при этом не допускать ритмичности движений. Ритмичность — вещь от ума, и к чувствам не имеет никакого отношения; даже более того — она затрудняет их восприятие. В идеале надо болтаться в воде до тех пор, пока не возникнет опьяняющее чувство невесомости, и тогда опять — перевернуться на спину и распластаться на волнах, распахнув глаза навстречу небу.

Небо этим утром покрыто мелкими облаками. Вдали уютно, по-домашнему мурлычет дешевым мотором баркас. Надо бы не забыть сказать Стасу, чтобы надул нашу лодку, когда приедет. Хотя почему-то мне кажется, что с его приездом что-то испортится, уйдет это чувство легкости и радости, что-то неуловимое, тонкое рассыплется в прах, ускользнет сквозь пальцы, и иди потом гадай, что это было такое и как его вернуть.

Вдоволь накупавшись, я окидываю глазами берег, подыскивая, где выбраться на сушу. На широком камне на краю пляжа, там, где начинается подъем к моей «Вилле Пратьяхаре», удрученно сидит некрасивая американка. Девице, наверное, не больше двадцати пяти лет, но она просто категорически уродлива. Толстая бесформенная фигура, напоминающая картофелину, покатые плечи бывшей пловчихи, коротким ежиком стриженая голова. Все в ней какое-то несуразное, непропорциональное, слишком крупные руки и ноги, слишком мелкие черты лица. Одежда и вовсе портит впечатление: на каком таком рынке она высмотрела свои юбку и майку, открывающие все то, что ей следовало бы скрывать? Понятное дело, варварская девица (с подходящим ей именем Барбара) оказалась невостребованной даже на нашем пляже. Как всегда в полном одиночестве, она болтает ногой в воде, что-то рассматривая на мелководье. Вероятно, живущую там стайку золотистых крабов.

Чуть поодаль, заботливо пристраивает на шезлонг свои отвисшие телеса Ингрид. Несколько раз встряхивает и разравнивает полотенце, передвигает поближе пляжный столик с утренним кофе, опасливо изучает кокосовые орехи на ближайших пальмах (говорят, кокосы — одна из частых причин смертей на отдыхе). Интересно, что это ее подняло сегодня в такую рань? Я кидаю взгляд на небо и понимаю, что солнце стоит подозрительно высоко. Неужели я так долго купалась?

На другом краю пляжа маячит оранжевая майка Сэма, и я улыбаюсь, вспомнив про коров.

В конце концов я решаю выбраться у каменистой балки, выступающей из воды наподобие низкого арочного моста. Довольно странная форма для тропического пляжа, скорее более уместная где-нибудь на нормандском побережье. Крепясь к балке, на камнях устроены деревянные настилы «Пиратского бара» — заведение еще то! Слава богу, у нас нет публики, разделяющей вопиющие музыкальные вкусы его владельца, иначе раскаты «техно» сильно портили бы местное пляжное транквилити. Сейчас же, сокрушенно качая головой на наше единодушное непонимание, владелец вынужден ставить что-нибудь романтично-незамысловатое вроде Элтона Джона, и посидеть на подушках под реющими белоснежными флагами бара я, нет-нет, да и захожу. К тому же, именно сейчас я замечаю длинноволосую голову француза, мелькающую среди камней как раз за «Пиратским баром». Почему бы мне, в конце концов, не поблагодарить еще раз человека, который вчера ненароком спас мне жизнь? Засмущавшись от непроизвольно вырвавшейся у меня глупой игривости интонаций, я отказалась от предложенной мне руки и всю дорогу до дома шла вчера молча, даже не поинтересовавшись его настоящим именем и ограничившись напоследок лишь вульгарным «Чао, Спаситель!»