Граф Толстой добавляет, что родители, конечно, «из всей шкуры лезли, чтоб вернее узнать нрав, обычай, качества и недостатки жениха».

Чем благоустроеннее был дом, или чем больше его владелец желал иметь славу хорошего хозяина, тем строже регламентировалась внутренняя жизнь того мирка, что включал в себя население господской усадьбы. Подробные инструкции определяли обязанности каждого слуги и перечень наказаний за невыполнение или выполнение их ненадлежащим образом. В одной из таких инструкций, составленных московским барином Луниным, читаем, что дневальный официант «без напамятования должен чаще сам и посылать мальчиков снимать со свеч чисто и опрятно; на нем взыщется ежели свеча не прямо в шандале поставлена, или оная шатается…» После ужина дневальный официант и лакей должны были свечи гасить и относить в буфет, где тщательно разбирали все огарки, из которых потом самые маленькие отдавались для переливки в новые свечи, а крупные огарки велено было употреблять в задних покоях.

Там же подробно прописаны обязанности старшего конюха и ловчего, виночерпия, дворецкого, а также их подручных. Сам Лунин не считал себя строгим помещиком, объявляя своим желанием вести хозяйство, чтобы слуги одновременно — «и любили меня и боялись… Доброго слугу отличать награждениями, а порочного стыдить, поправлять и наказывать».

Однако на деле подобные благородные намерения заканчивались не справедливым поощрением или «исправлением», а бесцеремонным вмешательством в каждое мгновение жизни дворовых людей. Не говоря о том, что самоуверенная убежденность в своем праве отличать праведность и судить порочность не всегда соответствовала действительным способностям господ, а их собственные нравственные качества бывали необыкновенно низки.

Контроль над личной жизнью своих дворовых являлся одной из главных бытовых забот помещиков. Заключался он не в воспитании или пробуждении в темных людях высоких чувств — это представлялось опасным и было совершенно немыслимо. Ограничивались введением в доме практически тюремного расписания. Тот же Лунин «поправлял» пороки у себя в доме тем, что попросту запирал после 10 часов вечера всех холостых дворовых мужчин в отдельную комнату на замок до утра.

Другим средством от разврата в усадьбе было «выслеживание девок». Салтыков-Щедрин рассказывал о том, как это происходило в поместье его матери: «Процедура выслеживать была омерзительна до последней степени. Устраивали засады, подстерегали по ночам, рылись в грязном белье и проч. И когда, наконец, улики были налицо, начинался целый ад.

Иногда, не дождавшись разрешения от бремени, виновную (как тогда говорили: "с кузовом") выдавали за крестьянина, непременно за бедного и притом вдовца с большим семейством. Словом сказать, трагедии самые несомненные совершались на каждом шагу, и никто и не подозревал, что это трагедия, а говорили резонно, что с «подлянками» иначе поступать нельзя. И мы, дети, были свидетелями этих трагедий и глядели на них не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами. Кажется, и мы не прочь были думать, что с «подлянками» иначе нельзя…»

В тех случаях, когда выследить не успевали, а беременной оказывалась дворовая девушка, которой по каким-то причинам дорожили в доме и отпускать не желали — тогда ребенка сразу после рождения отнимали у матери и отдавали на воспитание в чужую крестьянскую семью, причем старались при возможности отдать подальше, в другую деревню, а мать оставалась при господах и по-прежнему должна была служить им «верой и правдой».

В усадьбе нижегородского помещика Кошкарова существовали такие правила поведения для прислуги: весь дом у него был разделен на женскую и мужскую половину, границей между которыми служила гостиная. У дверей гостиной, ведущих в зал, стоял дежурный лакей, а около противоположных дверей — дежурная девушка. И ни один из них не смел ни прикаких обстоятельствах переступить заветной границы. В случае необходимости отдать новое распоряжение барина, касающееся мужской прислуги, девушка не могла приблизиться к порогу мужской половины, но должна была громко окликнуть дежурного и передать ему приказание. Что же касается женской половины, то она охранялась еще строже. Я. Неверов, ребенком живший в доме Кошкарова и лично наблюдавший причудливые порядки, царившие там, вспоминал, что не только дежурный лакей

или еще кто-нибудь из мужской прислуги, но даже сыновья Кошкарова или его гости-мужчины не могли пройти дальше дверей, которые охраняла дежурная девушка.

Сам престарелый барин внимательно следил за поведением своих слуг. И если вдруг ему казалось, что девушка слишком внимательно или «умильно» глядела в сторону дежурного лакея, или, отдав приказание, возвращалась на свое место раскрасневшись — это приводило Кошкарова в ярость. «Это значит, что ей "захотелось"», объяснял он и жестоко бил «подлянку» по лицу…

Несмотря ни на что, господские обыски и пощечины, конечно, оказывали мало влияния на нравы дворовых людей. Чем строже устанавливали для них правила, чем невыносимее становились обстоятельства их существования, тем с большей решимостью рабы нарушали запреты. Между обитателями тесной смрадной людской и надушенной господской гостиной существовало непреодолимое отчуждение, взаимная неприязнь и глухое раздражение, иногда прорывавшееся на свободу в виде жутких сцен насилия.

Помещики из тщеславия и в силу принятых общественных привычек множили число своей дворни, но одновременно тяготились ею, боялись своих собственных слуг, понимая, что человеческое терпение не беспредельно. Случаи, когда толпа дворовых неожиданно врывалась в спальню своих господ и чинила над ними мгновенную расправу, происходили регулярно. «При таких известиях вся помещичья среда обыкновенно затихала, но спустя короткое время забывала о случившемся и вновь с легким сердцем принималась за старые подвиги», — писал М.Е. Салтыков. И нелепая мрачная «крепостная мистерия» повторялась снова и снова.

Дворянские забавы: охоты, крепостные гаремы, крепостной театр

Весь строй крепостного хозяйства, вся система хозяйственных и бытовых взаимоотношений господ с крестьянами и дворовыми слугами были подчинены цели обеспечения помещика и его семьи средствами для комфортной и удобной жизни. Даже забота о нравственности своих рабов была продиктована со стороны дворянства стремлением оградить себя от любых неожиданностей, способных нарушить привычный распорядок. Российские душевладельцы могли искренне сожалеть о том, что крепостных нельзя совершенно лишить человеческих чувств и обратить в бездушные и безгласные рабочие машины.

При этом сами дворяне нисколько не стесняли себя нравственными ограничениями. А.В. Никитенко, бывший крепостной человек, сумевший добиться свободы и сделать блестящую государственную карьеру, очень точно подметил эту характерную особенность помещичьего образа жизни, сказав, что русские «благородные» господа, владея сотнями послушных рабов, сами состояли в рабстве у своих дурных наклонностей. Подтверждая это наблюдение, другой современник писал: «Что оставалось делать необразованному, материально обеспеченному, возвышенному законом над всеми другими сословиями, перед которым преклонялось все, которого предупреждалось всякое движение и которого исполнялось всякое желание — господину? Театр, клуб, карты, музыка, псарня, кутеж и самодурство всякого рода должны быть естественным и, действительно были, единственным его развлечением».