А что мне делать, если книги не печатают, не ставят пьесы? Чуть что не так — затаскают по судам. Нет, с этим следует кончать! То есть или — или. Если есть подозрения, пусть скажут мне в глаза. Я даже был готов явиться к ним с повинной. Только вот в чем повиниться — этого не знал. И так и сяк анализировал события последних дней, прикидывал, кому мог невзначай перейти дорогу, но, сколько ни копался в памяти, ничего внятного в голову не приходило. Разве что перед Тасей виноват. Но и она тоже хороша, зачем наябедничала на меня княгине? А впрочем, было все это уже давно, даже не очень верится, что было.

Господи, прости меня и помилуй за то, что согрешил. Самое ужасное, не знаю, в чем мой грех. Однако чувствую, что возмездие неотвратимо… Вот-вот что-то жуткое произойдет… Бог мой, я сойду с ума! В сущности, остается лишь одно — взять револьвер и застрелиться… Нет, это уже было, нельзя же каждый раз…

Да, все бы оказалось очень просто, если бы на меня донос кто-то написал. Тут все понятно, даже признания не требуется. А так, гадай или не гадай, но все равно выгадать, похоже, не удастся. Как говорится, от судьбы да от сумы…

На том и порешил. Оделся, сложил в портфель рукописи, мыло и мочалку, две смены нижнего белья, осколок от булыжника на Малой Бронной и пошел.

Правду сказать, первая мысль была — пойти сдаваться. Но останавливало сомнение: а с чем бы я пришел? Нет ни задокументированных фактов, ни письменных показаний свидетелей. Еще за психа ненормального сочтут, а там недалеко и до шестой палаты в Кащенке.

Столь же наивным было бы намерение доказать, что кто-то меня преследует по политическим мотивам. Какие тут еще мотивы, какие убеждения? Я бы по этой теме и двух слов не смог связать. Ну монархист, не либерал. А вам какое дело?

И тут вдруг захотелось мне домой. Ужасно захотелось, мучительно, отчаянно и даже нестерпимо! Чуть ли не бегом добрался до посольства.

— Здравствуйте! — Это я им говорю.

— Здоровеньки булы, пане добродзию, — вежливо мне отвечают.

— Тут такое дело у меня… домой хочу.

— Та скатертью дорога, — говорит один из них, криво улыбаясь.

Это как же их понять?

— Вы, видимо, не знаете. Но дом мой в Киеве, — поясняю.

— Ха, подивитися! Москали всю незалежную скупили. — Эти ржут.

— Да свой я, киевский! — убеждаю. — Вот и паспорт мой.

— Ну що вы брешете? Видали, вин з Киеву. — Похоже, один из них не на шутку разозлился. — А чому ж зараз говорити не на ридной мови, а на тарабарском языке?

— При чем тут мова? Я с детства на русском говорю.

— Що вин казав? — спрашивает другой.

— Говорит, що вин залетный.

— Та гони в шею этот сучий хвост!

— Как это в шею? В Киеве у меня семья!

— Та не журись. Найдешь себе другую кралю.

— Да что же это такое, в самом деле! Вы что… вы разве не слыхали про Киевскую Русь?

— Бачь, Опанас! Во гарно брешет!

Да провались оно! Я повернулся и, не прощаясь, пошел прочь.

— Хай живе вильна Украина! — послышалось мне вслед.

Податься, что ли, в монастырь? Нет, лучше в скит. Только чтоб рядом ни живой души на десять… нет, на двадцать километров.

Или сбежать в Париж? А что, может, удастся там о Кире что-нибудь узнать? Вот только хорошо бы с рукописью для начала разобраться.

Снова иду в издательство. Шестой этаж. Направо до конца. Бюро претензий. Этот, которому я пять баксов дал, сразу же меня узнал, без очереди к даме пропускает. Всегда бы так! Бледная дама под фотографией мужика в шинели говорит:

— Роман ваш отдан на отзыв в одну солидную организацию. Вы же у нас зарубежный автор? Так вот и надо бы определить, нет ли в тексте неустранимых искажений языка, двусмысленных оборотов, непонятных русскому читателю, завуалированного мата… А то ведь кто вас, незалежних, знает…

Ладно, иду по указанному адресу. А там вахтер. Стучусь. Прошу, чтобы впустили. Отвечает:

— Не положено.

— Но мне же очень, очень надо!

— С письмом сопроводительным приходи. Чтоб было по всей форме — на бланке с гербовой печатью и чтобы начальство подписало.

— Да нет у меня ни одного начальника!

— Как же так? Без этого нельзя.

— Я сам по себе. Пустите!

— Говорю же, не положено.

— Да там ведь обсуждают мой роман.

— Какой такой роман? Ничего не знаю…

Думаю, может, копию рукописи предъявить. Пусть с паспортом сравнит. Только как авторство ему докажешь, если подписался псевдонимом?

Тут дело вот в чем. Еще когда знакомился с книгами того однофамильца из музея, возникла страшная мысль. Ведь что может получиться — его неудачи могут приписать мне, ну а моя слава достанется умершему. Этого я не должен допустить. Поэтому и придумал псевдоним — Михаил Покровский. Так оно надежнее. Да только каждому балбесу всего не объяснишь…

— А если… — Тут я достал доллар из бумажника.

— Однако это же тебе не ресторан, — поначалу обиделся вахтер, а потом глянул на купюру повнимательнее и заулыбался. — Да, знаешь ли, бывали времена! Случалось, я за вечер столько набирал… А при теперешней инфляции… Да что тут говорить, профукали Россию…

— Так что же делать-то?

Не стану хорошего человека выдавать, но выход нашелся без труда — сбегал я за бутылкой в ближайший магазин и вот тихонечко, опасливо озираясь по сторонам и вздрагивая при каждом стуке, поднимаюсь по лестнице на второй этаж и по ковровой дорожке направляюсь в зал. Вроде бы там и проходит заседание здешнего ученого совета.

Сначала длинный коридор. Стены увешаны дипломами и благодарственными грамотами за достижения в деле улучшения родного языка. Потом огромное фойе — тут не до грамот, потому что по стенам сплошь бородачи в тяжеловесных рамах, начиная с Кирилла и Мефодия. Кто знает, возможно, борода у них нечто вроде отличительного знака, ярлыка. Нет, скорее уж памятной медали. А как еще может выглядеть медаль почетного строителя, если речь о строительстве языка?

Я перед входом в зал. И вот, прислонившись ухом к двери, внемлю доносящимся из зала голосам. Ну что поделаешь — попросту подслушиваю.

— Шутки шутками, уважаемые господа. Но как же так случилось, что наши признанные классики не смогли ничего такого написать? Да что писатели… ведущие литературоведы эту тему просмотрели. А ведь какие люди, какие имена! Ну, им-то, может, и простительно, коль выше крыши заняты работой, им еще изучать и изучать. Что Пушкин, что этот… как его… Федор Достоевский. Тут в общем-то понятно. А вот ведущий наш литературоведческий журнал с его многочисленной армией исследователей — он-то, они-то что? Прогавкали, профукали, опять же просмотрели?