Оставайся у меня. Будь как дома. В гараже консервы. Тунец, бобы, кукуруза. Угощайся. Бекон. Суп и фарш. Морозилка. Мой посуду. Мой как следует. Проверяй, чтоб чистая была. Вытирай. Буфет. Делай все по порядку.

Я пообещала ему, что буду вытирать все поверхности дочиста, и сказала, что приду его проведать, как только буду уверена, что я негативная, и он сказал:

– Негативная. В изоляции. Да. Это я виноват. Все из-за меня. Мать ни при чем. Я был не тот человек. Не то время. Никакого выхода. Это я виноват.

– Не мели чепухи, – сказала я.

– У нас не было выбора, – сказал он. – Особенно у матери. У нее не было выбора.

Тогда-то он и рассказал мне обрывками фраз историю о моей матери и враче.

Теперь он скашивает взгляд туда, где видит меня на экране, то есть смотрит не на меня, а вниз и вбок, качает головой и говорит:

– Унесся в мечтах о феях.

– Ты уже вернулся, – говорю я.

– Снилось, что ты здесь, – говорит он. – Ты что-то мне рассказывала.

– Это было наяву. Я рассказывала. Это бы не сон, – говорю я.

– Потом я сидел на птице, – говорит он. – Или это была спица? Вцепился в нее изо всех сил. Держал за шею. Изо всех сил! Мы летели высоко над деревьями. Как чудесно! Я видел крыши… крыши… Ну, ты знаешь… Домов, что я построил. Видел их сверху.

На экране моего телефона появляется еще и Виола.

– Еще две минуты, мистер Грэй, – говорит она. – Еще две минуты, Сэнд.

– Расскажи мне, – говорит отец.

– Что тебе рассказать? – говорю я.

У него снова растерянный вид. От этого саднит в груди. Поэтому я рассказываю ему, что сейчас хорошая погода и все ведут себя так, будто никакого локдауна не было, что, катаясь на машине в один из самых солнечных пока еще деньков, я проезжала мимо парка, и там было полно народу, как если бы никакого вируса сроду не существовало, и возле магазина «Ко-оп» я заметила на тротуаре девушку, вылетевшую из его дверей и побежавшую так быстро, да к тому же в таком тонком откровенном топике, что у нее выпала одна грудь, которая подскакивала при беге, и девушка бежала, точно амазонка, сияя от счастья и сжимая в каждой руке по бутылке вина, а за нею охранник – слишком далеко, уже не догнать, – тоже бежал, как угорелый.

Внезапно отец так громко разгоготался, что Виола прибегает проверить, все ли с ним в порядке.

– Я приду тебя проведать, как только узнаю, что мне можно, – говорю ему.

Он кивает в маске, затем Виола машет рукой. На экране застывает ее машущая ладонь, а рядом с ней – его опущенные глаза, словно он совсем на меня не смотрит, хотя, с его угла зрения, он как раз-таки изо всех сил старается смотреть на меня.

Продолжение истории:

ровно в 8:35 каждое утро, с тех пор как мы переехали в отцовский дом, отцовская собака идет, садится у входной двери и принимается скулить, скребя одной лапой по привычному месту на ней и соскребая еще немного лака на коврик.

Сегодня утром, когда она снова идет туда, я беру поводок и открываю дверь.

Собака выскакивает из дома и ждет меня у калитки. Затем подскакивает к моей машине: она знает, чья это машина. Собака садится и ждет рядом с ней на тротуаре.

Всякий раз, когда я сворачиваю не туда – еду налево, когда она хочет направо, или направо, когда она хочет налево, собака лает, пока я не разворачиваю машину и не еду туда, куда она хочет. Я начинаю определять, куда повернуть, по наклону ее головы и по изгибу уха. Когда мы добираемся до улицы у реки, она фыркает и поднимается на пассажирском сиденье, виляя хвостом, и я понимаю, что пора остановиться.

Я надеваю поводок и выпускаю ее.

Она тянет меня на выгон.

Она идет вдоль края решетки-преграды для скота между улицей и парком, ставя лапы так осторожно, что ни одна не проваливается между прутьями. Затем садится на тропинку и смотрит на меня, и я понимаю, что должна спустить ее с поводка.

Счастливая собака носится по траве.

Сама я иду по тропинке под деревьями с распустившейся листвой. Меня поражают цвета всех предметов, будто именно этого мне и не хватало. Река, цвéта глины вблизи и небесно-голубая вдалеке, расширяется и изгибается каким-то заверением, словно следуя собственной дорогой, и эта открытая дорога озарена светом, который она ловит и отражает от себя.

Как это я жила все эти годы и никогда здесь не была, не видела этого места раньше? Пару лет назад я временно заменяла в городском совете ушедшего в отпуск коллегу и за пару недель, что там работала, видела множество заявок от компаний, желавших застроить этот выгон жилыми домами. Поэтому я знаю, что этот выгон некогда служил городской чумной ямой, где жители семьсот, шестьсот, пятьсот лет назад массово хоронили своих покойников.

Вот и мы сегодня на поверхности вещей.

Церковный колокол отменяет расстояние.

Я останавливаюсь и читаю табличку: «Комбинированный разлив сточных вод».

Повсюду так много лебедей: двое проплывают по воде, присматривая за шестерыми маленькими лебедятами. Дальше по течению качается на воде лебединая парочка, причем оба держат… что же это такое черное на фоне белых перьев хвоста? Лапа? Каждый высунул одну лапу из воды – они что, греют лапы на солнце? На скамейке сидит мужчина в широкополой шляпе, перебирая аккорды на гитаре. По другую сторону тропинки стоит лебедь. Он наблюдает и слушает, как мужчина играет.

Из трубы речного судна поднимается древесный дым. Удовольствие от этого аромата застигает меня врасплох. Дальше на берегу, в зазоре между лодками, рыбачит мужчина. Чуть дальше, как бы вместе с мужчиной, но вежливо держась в сторонке, стоит цапля, которая следит за тем местом, где удочка мужчины соприкасается с поверхностью воды. Орут сороки. Орут вороны, камышницы, чайки. Кто-то выгуливает собаку, кто-то идет по асфальтированной дорожке, а кто-то – прямо по заросшим травой тропинкам. С дерева свисает тарзанка, и вокруг дерева – лысый пятачок, вытоптанный теми, кто с нее прыгал. На выгоне пасутся коровы. Все головы повернуты в одну сторону. Животный магнетизм. Они пересекают асфальт перед людьми на велосипедах, перед бегунами. У них большие кроткие глаза, готовые стать недоверчивыми, настроение у них среднее между оптимистичным и озорным, а шкура вблизи – роскошна.

Отцовская собака лает поверх травы, бросаясь на какую-то велосипедистку, а теперь бежит обратно ко мне, все так же заливаясь почти что нахальной, визгливой, тявкающей очередью, и девушка на велосипеде тоже направляется ко мне и едет рядом.

Она молодая и веселая – та самая, с которой отец здоровался, выгуливая собаку.

Девушка останавливается на положенном расстоянии. С велосипеда не слезает. Просто ставит одну ногу для равновесия на траву.

– Паста выгуливаете? – говорит она.

– Да, – говорю я.

– А где хозяин Паста, в смысле, тот, кто его обычно выгуливает? – говорит она. – С ним все хорошо?

– Это мой отец, – говорю я. – Он в больнице. Не вирус.

– Слава богу, – говорит она. – Ой, то есть нет. Как… как он там?

– Пока еще в критическом состоянии, – говорю я. – Под наблюдением.

Потом добавляю:

– Сердце. Но ему уже гораздо, гораздо лучше, чем было.

– Я волновалась, – говорит она. – Я все эти дни высматривала Паста. Паст всегда гоняется за моим велосипедом, когда я мимо проезжаю, в шутку, понятно, и мы всегда смеемся, обожаю, когда собаки смеются, а я волновалась, что не вижу его и вашего отца, уже несколько недель прошло, я ведь всегда их видела, даже в самую плохую погоду, и мы всегда кричали друг другу: привет!

– Да, – говорю я.

– Передайте ему мои самые лучшие пожелания, хорошо? – говорит она.

– Конечно, передам, – говорю я. – Спасибо.

Она поворачивает руль и направляет велосипед на дорожку, ведущую из города. Кричит на ходу через плечо:

– Привет ему от меня!

– Хорошо! – говорю я.

Она упархивает, словно птица.

Но затем тормозит, останавливается, ставит одну ногу для равновесия на дорожку и поворачивает голову, чтобы крикнуть мне что-то еще поверх голов других людей, гуляющих этим утром по выгону.

– И вам тоже, – говорит она. – Приятно познакомиться. Привет!

Я отвечаю:

Привет!

Слова признательности и благодарности:

Огромнейшее спасибо Национальной службе здравоохранения и всем, кто там работает.

Нам с ними повезло, и теперь мы