И Артур умолк. Гвенвифар женским чутьем поняла, что Артуру не хочется сознаваться вслух в том, что он по-прежнему любит Моргейну и скучает по ней.

«Сколько же за эти годы набралось такого, о нем я не смею говорить с Артуром или он со мной… Ну что ж, по крайней мере, сегодня мы поговорили о Ланселете и любви, что связывает нас всех». И Гвенвифар показалось, что эта любовь была величайшей в ее жизни истиной, что любовь нельзя ни взвесить, ни измерить, ни поделить, кому сколько причитается, что это – вечный, не ведающий границ поток, что чем сильнее она любит, тем больше любви даруется ей – как было даровано в сегодняшнем видении, как даровала она теперь любовь всем вокруг.

И даже к Мерлину она сегодня относилась с теплом и нежностью.

– Смотри-ка – Кевин никак не может справиться со своей арфой. Может, послать кого-нибудь, чтоб помогли ему?

– Зачем? – с улыбкой отозвался Артур. – Ведь Нимуэ уже взяла его на свое попечение.

И снова Гвенвифар затопила любовь – на этот раз к дочери Ланселета и Элейны, двух самых дорогих ей людей. Нимуэ поддерживала Мерлина под руку… Совсем как в старой истории о том, как девушка заблудилась в диком лесу и полюбила чудовище! Но сегодня Гвенвифар любила даже Мерлина, и ей приятно было видеть, что и он не остался без помощи и поддержки.

Камелот опустел. С каждым днем королева все сильнее привязывалась к Нимуэ – как к дочери, которой у нее никогда не было. Девушка всегда внимательно выслушивала Гвенвифар, тонко льстила ей, постоянно была под рукой. И лишь одно не нравилось королеве – Нимуэ проводила слишком много времени, слушая Мерлина.

– Дитя, он может ныне именовать себя христианином, – как-то предостерегла ее Гвенвифар, – но в глубине души он остается язычником, приверженцем тех самых варварских друидских обрядов, от которых ты отреклась. Ты же видела змей у него на руках!

Нимуэ провела ладонью по своему атласному рукаву.

– Но ведь их носит и Артур, – мягко сказала она, – и я тоже могла бы их носить, кузина, не узри я ярчайший свет. Мерлин мудр, и во всей Британии не найти более искусного музыканта.

– А кроме того, вас объединяет Авалон, – заметила Гвенвифар несколько более резко, чем намеревалась.

– Нет-нет! – возразила Нимуэ. – Прошу тебя, кузина, никогда не говори ему об этом! Мы с ним не были знакомы на Авалоне, он вообще меня не видел, и мне не хочется, чтоб он считал меня отступницей…

Девушка казалась столь обеспокоенной и несчастной, что Гвенвифар ласково произнесла:

– Что ж, раз ты так хочешь, я ничего не стану ему рассказывать. Я даже Артуру не сказала, что ты приехала к нам с Авалона.

– И я так люблю музыку и арфу, – жалобно протянула Нимуэ. – Ну, как же я могу не разговаривать с ним?

Гвенвифар снисходительно улыбнулась.

– Твой отец тоже хорошо играет на арфе. Как-то раз он упомянул, что мать дала ему в руки арфу еще тогда, когда он не мог удержать даже игрушечного меча, и показала, как нужно играть.

Я бы куда лучше относилась к Мерлину, если б он удовольствовался своей музыкой и не стремился к роли советника Артура. – И, содрогнувшись, она добавила: – Мне этот человек кажется чудовищем!

– Мне очень жаль, кузина, – упрямо сказала Нимуэ, – что он внушает тебе такие чувства. Ведь не его вина, что он стал таким… Я уверена: если б не это несчастье, он был бы красивым, как мой отец, и сильным, как Гарет!

Гвенвифар потупилась.

– Я знаю, мне следовало бы быть милосерднее… Но я с детства питаю отвращение к уродливым людям. Я даже подозреваю, что выкидыш со мной случился именно потому, что я принуждена тогда была часто видеть Кевина. Если Господь благ, не значит ли это, что все, от него исходящее, должно быть прекрасным и совершенным, а все уродливое и безобразное – работа нечистого?

– Нет, мне так не кажется, – сказала Нимуэ. – Ведь в Священном Писании говорится, что Бог посылал людям испытания – поразил же он Иова проказой и язвами, а Иону проглотила огромная рыба. И я часто слышала, что избранные им люди, и даже сам Христос, много страдали. Ведь должно быть, на то была воля Божья, чтоб эти люди претерпели больше прочих. Может быть, Кевин искупает какой-то великий грех, совершенный в прошлой жизни…

– Епископ Патриций говорит, что все это – языческие вымыслы и доброму христианину не следует верить в эту гнусную ложь, будто мы много раз рождаемся на свет. Ведь как же мы тогда попадем на небеса?

Нимуэ улыбнулась. Ей вспомнилась Моргейна. «И чтоб я больше никогда от тебя не слышала „отец Гриффин говорит“!» Она бы с удовольствием сказала Гвенвифар что-нибудь в этом духе, но приходилось сдерживаться.

– Но как же, кузина, – ведь даже в Священном Писании рассказывается, как люди спрашивали у Иоанна Крестителя, кем он был раньше. Некоторые говорили, будто Иисус Христос – это вернувшийся пророк Илия, а Христос на это ответил: «Правда, Илия должен прийти прежде и устроить все; но говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его». И люди знали – в Писании так сказано, – что он говорил об Иоанне. И если сам Христос верил, что люди рождаются вновь, как же нам в это не верить?

Гвенвифар искренне удивилась. Как же случилось, что Нимуэ, выросшая на Авалоне, так хорошо знает Священное Писание? А ведь и Моргейна хорошо его знала – даже, пожалуй, лучше самой Гвенвифар…

– Мне кажется, – сказала Нимуэ, – что священники не хотят, чтоб мы думали о других жизнях, потому что желают, чтоб мы именно в этой старались стать как можно лучше. Ведь многие священники уверены, что конец мира близок, и Христос придет снова, и потому боятся, что если люди станут откладывать добрые дела на другую жизнь, то не успеют к приходу Христа достичь совершенства. Ведь если б люди знали, что впереди у них другие жизни, разве стали б они сейчас так трудиться над собою?

– Мне это кажется опасной идеей, – возразила Гвенвифар. – Если люди будут верить, что спастись суждено всем, – если не в этой жизни, так в следующей, – не станут ли они грешить еще больше, в надежде, что со временем милосердие Господне все равно восторжествует?

– Боюсь, что ни страх перед священниками, ни перед гневом Господним, ни еще перед чем-нибудь не помешает людям грешить, – сказала Нимуэ. – Мне кажется, тут поможет лишь одно – если люди за многие жизни наберутся мудрости и поймут, что в грехах нет никакой пользы, а за всякое свершенное зло рано или поздно придется расплатиться.

– Тише, дитя! – воскликнула Гвенвифар. – Вдруг кто услышит, что ты изрекаешь такую ересь! Хотя и вправду, – добавила она мгновение спустя, – после Пасхи мне кажется, что любовь и милость Господня не ведают пределов, и, быть может, Бога не так уж тревожат грехи, как стараются убедить нас некоторые священники… Кажется, теперь и я тоже впадаю в ересь!

И снова Нимуэ лишь улыбнулась, напомнив себе: «Я пришла ко двору не затем, чтоб просвещать Гвенвифар. Меня ждет куда более опасное дело. Мне не до того, чтоб поучать королеву и объяснять ей, что рано или поздно всякий человек должен прийти к просветлению».