Мы, Александр Чеславович, были в полной растерянности! Вот он, целитель, позор нашему времени!

Ну а теперь-то он совсем другой. Когда в Одессу поехал, к генерал-губернатору, искавшему для больной сестры избавления, откуда бы оно ни пришло, надел черное пальто из добротной шерсти, сапоги высокие, жилет и вышитую рубаху. Позже, когда купцы и фабриканты стали его к себе домой приглашать да потчевать французским вином и шампанским, он — это надо признать — ужасные дебоши устраивал, обзывая хозяев сатанинским отродьем. Купец Телешин — богатей, владелец не менее сотни лесопилок! — трижды ему чару посылал через стол, а он трижды вино выплескивал за окошко! Но слава его росла, и в марте не откуда-нибудь — из Царского Села пришла просьба, а вернее, требование: Васильеву явиться к самой великой княгине…»

Мы сидим в темной гостиной, Игнатьев вносит зажженную лампу, самовар шумит, под стеклом в розоватом свете поблескивают раковины, минералы и цветы из светлого камня, их нежное фосфорическое свечение дрожит, будто бледный лунный свет, пробивающийся со дна морского, старинные буквы на корешках правительственных указов отливают золотом, словно торжественные, на забытом языке, надписи на иконах, а советник Мелерс рассказывает мне о Васильеве. За окном колокола пробили десять раз, небо над Варшавой багровеет, хотя солнце еще не совсем закатилось, тишина на город опускается такая, что слышны последние крики ласточек высоко в небе, а я с любопытством смотрю на советника Мелерса, ловлю в его глазах всегдашние огоньки добродушной иронии и уже сам не знаю, рассказывает ли он мне о человеке, которого я увидел воочию в доме Калужина на Петербургской, или, скорее, о герое старинного русского предания — разве все это похоже на правду?

А в среду около девяти всколыхнулась вся улица.

«Горит за Фильтрами!»

Пани Мауэр прибежала к Янке, едва переводя дух: «Там такое творится, беготня, не разберешь, что и как». — «Но когда загорелись кибитки?» — спрашивал отец. «Когда? Я подошла к окну, люди бегут, а потом дым и дым, и дети кричат».

У Яна обгорела одежда. Он пришел в начале двенадцатого.

«Это правда: били, — говорил он, надевая суконную куртку, которую Янка достала из гардероба. — Ты когда-нибудь видел, как выглядит горящая повозка в ночном мраке? И еще это лошадиное ржанье, треск рвущейся упряжи, шипение воды, которой заливают огонь. Ну да, кричали: “За то, что рука поднялась… бросила камень…”, но эти, которые сразу кинулись к возам за мисками, кастрюлями, сковородками, кувшинами, им плевать было на какой-то брошенный камень! Ночь сделалась светлая, красная, зарево взметнулось над всем Мокотовским полем, тени от деревьев огромные, мечутся по траве. Я бегу в сторону огня, кричу: “Люди, вы что, рехнулись?!” Кто-то меня толкнул, я упал, из нагрудного кармана мигом вытащили бумажник, я ничего не мог сделать — они побежали дальше, прямо к повозкам, что стояли под березами. И сразу — снег! Тучи перьев! Ножами вспарывали подушки, кололи перины, сдирали попоны… Несколько человек уперлись плечами в кибитку, лица багровые от усилий, на лбу жилы, треснуло дышло, перевернули вверх дном, бутылки, должно быть, с венгерским вином, раскатились по траве, к счастью, там было только вино — цыганки с детьми успели убежать в ивняк и спрятаться за ольхами около конюшни Кнакельсона. Я лежал в истоптанной траве, одежда разорвана, все болит. Оперся на локоть и смотрю на огонь под березами, что твой Нерон на горящий Рим!

Вижу: за опрокинутой кибиткой несколько цыган, обороняются, из толпы полетели камни, угодили в фонарь, из разбитого колпака хлещет керосин, огонь на песке, голубоватый, быстрый, расползающийся, потом сверкнуло около венецианской карусели, загорелись малиновые кони, посеребренные лебеди, золотые петухи. Лак смердит, искры! Когда я подбежал к березам, огонь уже добрался до высоких веток. Горели пять или шесть повозок…»

«Да, это было под березами, — пан Ярош, которого мы встретили в субботу на Вспульной, не мог сдержать возмущения. — Дети бегали с палками: “Вон он, цыган! Здесь! Здесь! Идите сюда!” Выследили! Он сидел на суку, притаился за стволом, в руке нож, короткий, кривой, для прививки яблонь. У них были багры, они зацепили его за ногу, рванули, он упал, ударившись плечом о перевернутую кибитку, покатился по песку, вскочил, пригнулся, выставил вперед нож. Они только расхохотались, багры длинные, с крюками, кто-то жердью ударил его по макушке, кровь изо рта, он упал, они побежали дальше, стали рыться в валяющихся на земле сундуках, коробках, бочках. И эти вопли: “Феликс, видишь кого-нибудь?” — “Да нет, попрятались куда-то, гады!” Когда в кустах нашли цыганенка, его даже не били, сразу отдали мальчишкам. Господи Боже, пан Чеслав! — Пан Ярош сплетал и расплетал пальцы. — На что способны дети — поверить трудно. Как будто с куклой забавлялись. Рвали уши, выкручивали руки. Пинали, в живот, промеж ног, и этот смех, этот страшный смех. Вот что ночь творит с людьми, пан Чеслав. Будь оно днем… Все из-за этой ночи, темно, они не видели своих лиц, оттого и…

Господи Боже, пан Чеслав, что я там видел… Бегу к шлагбауму у ворот, туда, где стоят черкесы, — пан Ярош красным платком утирал лоб, — кричу по-русски: “Господин прапорщик, господин прапорщик, там людей убивают, езжайте туда!” А черкес в черной папахе с красным верхом, верно из Гусарских казарм — на бекеше такие черные нашивки, — натянул поводья и только махнул лениво нагайкой: “Ничего. Уходи! Ну! Уходи!” А ведь, — почти кричал пан Ярош, — Мокотовский полигон в двух шагах!»

«Эка чего вздумали, — негодовал пан Корус, который присоединился к нам на углу Новогродской. — На своих звать черкесов? Не стыдно?» — «Каких еще своих?! — вскипел пан Ярош. — Это что же за свои, которые поджигают и бьют?» Пан Корус кривился: «Не всякого бьют, пан Ярош, не всякого, а иной раз и не мешало бы. Работать не желают, воруют, это и малые дети знают». — «Но жечь?» — «Ах, какой вы чувствительный! Огонь — это святое. Его нам Прометей дал. Мир очищает. Вы же, кажется, закончили классическую гимназию. Верно?»

Черкесы явились на луг под березами около одиннадцати, но не потому, что вняли призыву пана Яроша, а потому лишь, что огонь очень уж близко подобрался к складам Кнакельсона, на которых хранилась грузинская мануфактура. Люди, рывшиеся в перевернутых кибитках, где, кроме какой-то медной посуды, брать уже было нечего, при виде конного отряда прыснули в заросли ивняка. Пан Ярош видел из окна, как всадники в бурках, даже не пришпоривая лошадей, не спеша приближаются со стороны полигона. Только когда прапорщик в меховой папахе поднял нагайку с серебряной рукояткой, отряд перешел на рысь. Сверкнули сабли: били плашмя по головам и спинам, но лениво, тяжелыми взмахами. Кого-то схватили и погнали гасить огонь, но что там было гасить? Только у самой стены склада, где занялась трава, понадобилось затоптать пламя. Потом под кривой березой нашли тело убитого цыгана. Обгоревший труп завернули в дерюгу и положили на уцелевшую повозку. За лошадьми, которые принюхивались к гари, беспокойно поводя головами, на коротких арканах вели нескольких человек. Иногда кто-нибудь из всадников дергал веревку, чтобы удостовериться, крепко ли держит петля. В тишине позвякивали удила.