один, развернул. Пыжи были не газетные, а из писчей бумаги, с аккуратными каллиграфическими буковками с обеих сторон.

– …ын Тро… – прочитал Лавр Петрович.

Второй ищейка с пониманием кивнул.

– Ну что ты киваешь?

– Так вы сказали «ынтро» – я и кивнул.

– В лавку ступай, – повысил голос Лавр Петрович. – Купи мне раков!

Первый ищейка пошёл вон из комнаты.

– Да чтоб не таких комаров, как в прошлый раз! – крикнул вдогонку Лавр Петрович.

Лавр Петрович посмотрел пыж на свет:

– …ын Тро… Может быть, «сын Трофимов»? Бумага дорогая. Не просто писарь на ней писал. Среди писарей следственной комиссии поискать надобно…

– Их же там табун, – сказал первый ищейка.

Лавр Петрович отвечать не стал. Ему было приятно, что загадка оказалась не столь для него сложна.

– А вот скажи мне, Жозефина…

– Маня я…

– Скажи, Маня, каков твой постоялец был?

Маня перестала махать ножкой, взгляд её погрустнел:

– Я и не знала, что такие добрые бывают.

август 1826

Бошняк без труда нашёл флигель, где помещался лазарет доктора Пермякова. На лестнице было почти тихо – сумасшедшие уже не спали, но шумел за стенами пока лишь один. Вскинув руку к потолку, он декламировал, вселяя в собратьев своих беспокойство:

Раты ратым тара па параБасым парыма тарапа!

Бошняк поднялся и ступил в широкий, залитый утренним светом коридор, пошёл на звон инструментов. Дверь в операционную была приоткрыта. В просторной комнате, невзирая на солнце, горели яркие масляные лампы, сияли стальные зеркальные пластины.

На столе без сознания лежал пациент с распухшей, почерневшей от гангрены ногой. На полу валялась грязная, в пятнах крови штанина.

Доктор с закрытым тканью лицом склонился над пациентом. Рядом стоял санитар с большой деревянной колотушкой.

– Доктор Пермяков? – спросил Бошняк.

– Говорите быстро, – отозвался Пермяков. – Мне некогда.

Бошняк подошёл. Доктор сделал надрез над коленом пациента. Кровь и гной попали Бошняку на сапог.

– Оперировали вы некоего Ушакова? – спросил Бошняк.

– Не помню, – ответил доктор. – Что с ним?

– Пуля во лбу, – сказал Бошняк. – Я у главы лечебницы справился. На такие операции вы один решаетесь.

Пермяков отложил нож, опустил руки в загноившуюся рану.

– Не помер ещё? – спросил.

– Бегает, – сказал Бошняк.

– На перевязку не пришёл. Я думал, помер.

Доктор взял пилу и посмотрел на Бошняка.

– Если после операции выжил, то обездвиживание его в ближайшее время неизбежно. Омертвение мозга прогрессирует. Наукой процессы сии мало изучены. Я ему порекомендовал дела свои в порядок привести. Так он дал понять, что у него всего одно дело осталось. Я ещё подивился, что дело только одно.

– Вы уверены, что дело одно? – спросил Бошняк.

– Любой врач точность любит.

Пермяков приставил пилу к ноге пациента, надавил. Пила легко вошла в ногу. Кровь потекла по столу.

Бошняк пошёл вон из кабинета.

– Окажите любезность, – крикнул ему вслед доктор. – Если отловите, попросите его завещать тело своё нашей лечебнице.

Пациент, не приходя в сознание, завозился, застонал.

– Успокой, – кивнул Пермяков санитару.

Тот ударил больного колотушкой по голове.

Выйдя из флигеля, Бошняк остановился, несколько раз глубоко вдохнул, взял извозчика:

– На Вознесенский. Да гони – не спи!

Чумной с похмелья извозчик испуганно стегнул лошадь. Глядя на залитые солнцем фасады домов, Бошняк почувствовал, что дурнота отступила. Всё-таки изучать «Анатомию человеческого тела в 105 таблицах, изображённых с натуры» Говерта Бидлоо[34] было гораздо проще.

Угрюмый, будто только снятый с виселицы лакей проводил Бошняка в приёмную. Бошняк опустился в кресло, вытянул ноги и принялся рассматривать потолок, на котором раскинулся праздником «Страшный суд». Святой Варфоломей с ножом в одной руке и содранной кожей в другой был обстоятелен и ироничен.

За дверью послышались мягкие шаги. В комнату, запахивая халат, вошёл Бенкендорф. Бошняк всё ещё смотрел на потолок.

– Любезнейший Александр Карлович, – позвал Бенкендорф. – Надеюсь, вас привели безотлагательные дела?

Бошняк поспешно встал:

– Ушакова упустил.

– Вот тебе, бабка, и Юрьев день, – произнёс Бенкендорф. – Инвалида поймать не можем.

– Есть ещё одно, – сказал Бошняк.

Он достал из жилетного кармана бумажку, развернул. В бумажке лежал потрёпанный серый лепесток.

– У него в комнате под кроватью нашёл.

– Что это?

– Лепесток розы, – Бошняк бережно расправил лепесток пальцем. – Завял немного.

Бенкендорф поглядел с недоумением.

– Сейчас лето, – сказал он. – Этих лепестков по всему Петербургу набросано.

– Посудите сами, ваше превосходительство. На последние деньги, по словам Натальи Николаевны Зубовой, Ушаков заказывает для себя новый мундир. Врач Пермяков только что сообщил, что Ушаков торопится и, боясь в скором времени умереть, собрался осуществить какое-то единственное важное для него дело. А этот лепесток говорит, что за цель Ушаков для себя выбрал.

– Что же за цель, Александр Карлович?

– Государь, ваше превосходительство.

Бенкендорф сел в кресло, не торопясь положил руки на позолоченные подлокотники.

– Как же вы из лепестка такой вывод сделали? – наконец спросил он.

– Это лепесток розы Альба, – сказал Бошняк. – Жену государя её величество императрицу Александру Фёдоровну в семье при Прусском дворе именуют Белой розой. Это её цветок. Альбу высаживают исключительно в Петергофе и в садах Царского Села.

Бенкендорф в задумчивости постучал пальцами:

– Вот тебе и стишки. Ямбы-блямбы…

Он встал и пошёл из комнаты:

– Буду готов через минуту.

По дальней дорожке Царскосельского парка строем бежал взвод солдат. Через каждые пять метров один из них останавливался и, вытянувшись, замирал.

Государь Николай Павлович и генерал Бенкендорф прогуливались по аллее. Бошняк держался в двух шагах позади.

– Новый мундир, лепесток розы, стихи… – произнёс государь. – Вам не кажется, что всё это… довольно легкомысленно?

Император обернулся к Бошняку:

– Какую же строчку он для меня приготовил?

– …воспрянет наконец. Отечества рыданье… – не сразу ответил Бошняк.

Николай с пониманием кивнул:

И час придёт… и он уж недалёк:Падёшь, тиран! Негодованье…Воспрянет наконец. Отечества рыданьеРазбудит утомлённый рок.

– Ваше величество, – Бенкендорф прервал его задумчивость. – Пока вам следует меньше бывать на людях.

– Государю бояться смерти не пристало, Александр Христофорович, – произнёс Николай. – Впрочем… Монархи российские потихоньку отвыкают помирать своей смертью. Печален пример отца моего императора Павла.

– Брат ваш старший Александр Павлович сей участи избежал, – заметил Бенкендорф.

Николай с сомнением покачал головой:

– «Всю жизнь свою провёл в дороге, простыл и умер в Таганроге». Тоже Пушкиным писано. Мало ему ссылки… Но ещё, – государь не торопясь подбирал слова, – мне было доставлено письмо, намекающее на отравление Александра Павловича.

– Письмо, конечно, было без подписи? – спросил Бенкендорф.

Государь кивнул.

– Правда, Яков Васильевич Виллие, личный медик его, предположение об отравлении не подтвердил. Но ответил весьма туманно – про какую-то жидкость в мозгу…

– Отчего же, ваше величество, не сделали подозрения свои достоянием следственной комиссии? – спросил Бенкендорф.

– Не желаю оглашения подобных традиций в нашей семье, – проговорил государь. – Лишь безмерное доверие к вам позволило мне высказаться.

Бенкендорф был в курсе всех перипетий, связанных с убийством отца Николая и Александра – Павла Первого. Участники его не скрывались. Многие продолжали служить при дворе. Они не выступали публично. Но разговоры, намёки, тайные мемуарные записки… Табакерка у виска императора. Шарф на его шее. Бенкендорфа же всегда интересовало не само убийство, а тот последний ужин Павла. За ужином он сидел рядом со своим престолонаследником Александром Павловичем и мило, по словам очевидцев, о чём-то с ним беседовал. Александр