Под Луцком, в июне 17-го, когда большевики развалили фронт, и армия побежала, наш батальон держался три дня, отрезанный со всех сторон под перекрестным огнем крупповских пушек. Подполковник Сорокин дело знал – мы зарылись в землю и огрызались редкими пулеметными очередями. А когда забузили наши собственные большевики, Николай Сергеевич пошел в самое их кубло и объяснил на пальцах, что бежать – значит всем сложить головы. А в окопах мы отобьемся. И мы действительно отбились.

Не знаю, любили ли его солдаты. Любовь на войне – категория тонкая. Но Сорокину верили, а это куда важнее. «Батальонный сказал» – это была истина, не нуждавшаяся в доказательствах. Он ни с кем близко не сходился (в этом он походил на Дроздовского) но все мы настолько ему верили, что когда в декабре того же проклятого 17-го у многих из нас был выбор – спасать семьи или уходить в ледяную степь – мы пошли с ним.

Его собственная семья – жена и сын – пропали тогда же, где-то между Курском и Белгородом, пытаясь добраться до Ростова. Если бы он выехал им навстречу, все могло бы повернуться иначе.

И еще. Он был очень обаятелен. Нет, неверное слово! Обаяние – это что-то иное. Николай Сергеевич был...

Впрочем, что сейчас об этом? Он – был.

Перечитал написанное и понял, что ничего не смог объяснить толком. Для последних – крымских – сорокинцев Николай Сергеевич был уже героем из легенды. Высокий, чуть сутуловатый человек в старой шинели, никогда не кланявшийся пулям со своим легендарным стеком, которым он сбивал ромашки, идя впереди атакующей цепи. Не бросивший ни одного своего раненого на поле боя, четырежды раненый и дважды контуженный...

И это тоже правда. Интересно, что сам Николай Сергеевич никогда не жаловался на ранения, и все толковал о ноющей печени. Даже в короткие минуты затишья под Волновахой, когда тачанки Белаша подкатывали на пистолетный выстрел и били в упор, Николай Сергеевич жаловался на печень, советовал нам стрелять только короткими очередями, а затем шел к пулемету. Мы знали, что если подполковник Сорокин ложится за пулемет и слишком часто говорит о печени, значит, бой особый. Так сказать, на заказ.

Между прочим, Дроздовский, с которым Николай Сергеевич приятельствовал не один год, не просто не боялся – искал смерти. Это знали все и берегли командира даже ценой собственной жизни. От пули уберегли – но не от заражения крови. А вот подполковник Сорокин вроде бы никогда зря не рисковал. Даже когда шел впереди отряда со своим стеком, сшибая ромашки и насвистывая. Но он ни разу, ни единого разу не говорил о том, что будет делать, как будет жить после войны. Даже когда взяли Орел, и Москва была почти нашей. Наверное, и он увидел своего Ангела. Только не показывал виду.

Я часто вспоминаю, как он смотрел на нас тогда, в Токмаке, получив приказ об отходе. Он радовался – за всех тех, кому суждено уцелеть. О себе он так не думал, иначе эвакуировался бы еще за неделю, когда его уже начало шатать от высокой температуры.

Между прочим, он никогда не ставил перед командованием вопрос о развертывании нашего отряда в полк или даже в дивизию. Мы так и остались маленьким отрядом, который после Донбасса не участвовал ни в одной победоносной операции, проторчав все эти упоительные месяцы в приднепровских степях, отражая Упыря, гоняясь за всяческими Ангелами, Маруськами и прочими Разиными уездного масштаба. Славы на такой войне не приобретешь – зато мы первыми научились отбивать атаки тачанок.

(Упырь пообещал перебить наш отряд до последнего человека. Мы пообещали Упырю то же самое, но обе стороны свое обещание так и не смогли выполнить. Во всяком случае, в полном объеме.)

И вот теперь Николая Сергеевича не стало, мы уже не посчитаемся с Упырем, война проиграна, и нам осталось идти из боя в бой, не мечтая ни о златоглавой Москве, ни о победном малиновом звоне сорока сороков – ни о великой вселенской мести. В этих безводных степях думалось совсем о другом. Яков Александрович назвал как-то нас, защитников Крыма, кондотьерами. Нет, скорее мы были актерами провалившейся пьесы, которую все же нужно во что бы то ни стало доиграть. И мы ее доигрывали.

Невесело? Еще бы!

В сумерках, почти что без ног, мы подошли к Сивашу и сразу же заняли старые, вырытые еще зимой окопы слева от громады полуразрушенного моста. Рядом стояла бригада 13-й дивизии, в рядах которой нам тут же бросилась в глаза знакомая тучная фигура «капказского человека». Почти одновременно с нами к мосту подтянулись бронепоезда, в том числе памятный нам по Ново-Алексеевке, с морскими 8-дюймовками. На берегу этой зимой были построены небольшие железнодорожные ветки, и бронепоезда стали, что называется, щека к щеке. Последним подошел поезд командующего – Яков Александрович лично прибыл на место боя. Значит, дело ожидалось и вправду серьезное.

Мы еще только подходили, когда саперы, пользуясь сумерками, начали починку моста. Прапорщик Немно, прикинув необходимое для окончания ремонта время, уверенно заявил, что до утра не справиться. Так оно и вышло.

Часов в десять вечера мы быстрым шагом двинулись на узкую гать, которая шла параллельно мосту, и, выставив вперед пулеметы, приготовились. Вовремя! Красные уже наступали – быстро, без выстрелов, думая проскочить в темноте. Наткнувшись на пулеметы, они тут же откатились. Похоже, у них было мало артиллерии, поскольку в эту ночь они атаковали дважды, пытаясь нас выбить с гати штыками. Мы могли бы им показать, как это делается, но слева и справа плескался сивашский рассол, поэтому предпочтение было отдано пулеметам.

Ближе к рассвету, когда глаза уже сами начали слипаться, и приходилось постоянно смотреть, чтоб никто не спал, наконец, заговорили красные гаубицы. Нас тут же залило водой, фонтанами взлетевшей со всех сторон, разнесло в щепу два пулемета, и мы начали оттаскивать в тыл раненых. К счастью, краснопузые лепили фугасами, а не шрапнелью – иначе нам стало бы совсем кисло.

Впрочем, кисло нам было и без шрапнели.

При первых лучах солнца мы начали отступать к нашим окопам. Мост починить не удалось, с гати нас выбили, и настроение было – хуже некуда. Красные сразу же поперли следом, но тут мы не остались в долгу, да и бронепоезда сказали свое слово. В общем, все остались при своих – мост не починили, а гать стояла пустая – ни вашим, ни нашим.

Утром нам удалось часок поспать, но тут вновь заговорила артиллерия, и пришлось бодрствовать весь день. Говорят, некоторые умеют спать во время канонады. Им можно только позавидовать. Правда, не знаю, как бы они спали при работе морских 8-дюймовок.

Перестрелка продолжалась до вечера. К нам дважды подходил генерал Андгуладзе и пытался давать указания по поводу позиций для пулеметов. Мы стоически молчали, а генерал все бурчал и обзывал нас отчего-то анархистами. Поручик Усвятский не удержался и сообщил генералу, что ему куда ближе правые эсеры, после чего «капказский человек» посмотрел на нас, как на василисков, и больше не показывался.

Где-то к полудню к нам в окопы забежал Яков Александрович. Он был не один – его сопровождал молоденький офицер с миловидным лицом и жесткими глазами. Я знал, что этот офицер – его супруга, прошедшая с ним все зимние бои в качестве ординарца. Эту кавалерист-девицу официально называли прапорщиком Нечволодовым. На людях они держались исключительно в духе субординации, и нас даже не представили.