С тьмой этой были накоротке и другие авторы. Чарлз Бут, рассказывая в проникнутом сочувствием многотомном исследовании «Жизнь и труд лондонцев» об Уайтчепеле XIX века, отмечает, что столы бедняков «черны» от мух, облепляющих любую поверхность, и что на внешних стенах домов на уровне бедра видна «широкая грязная полоса, показывающая место, где, прислонясь, вечно стоят мужчины и подростки».

Картины болезни и апатии, которые рисует Бут, еще более сгущают темноту Лондона, словно бы воплощающую в себе тень, отбрасываемую богатыми и могущественными на неимущих и обездоленных. Воздействие индустриальной революции — в Лондоне, правда, менее ощутимое, чем в некоторых северных промышленных городах, — сделало эту тень еще более темной. Развитие фабрик и рост числа мелких мастерских, сопровождаемые увеличением потребления угля в городе, который уже в начале XVIII века был промышленным центром Европы, усугубляли лондонский мрак.

Слово «темный» может означать и «неясный, тайный», и названия многих трудов, посвященных городу, подчеркивают это ощущение скрытности; среди них — «Неизвестный Лондон, его роман и трагедия», «Лондон, о котором никто не знает» и «Лондонские тени». Скрытность эта относится к самой сути города. Джозеф Конрад в «Тайном агенте» (1907), назвав город «наполовину потерянным в ночи», откликнулся на слова Чарлза Диккенса, написанные им семьюдесятью годами ранее в «Очерках Боза»: «Чтобы верно увидеть улицы Лондона в их великолепии, вначале на них нужно взглянуть темной, угрюмой, тяжкой зимней ночью». Тон здесь ироничен, но смысл вполне серьезен. В последней своей оконченной вещи Диккенс вернулся к тем же образам, описывая «черный пронзительный город», «черствый город», «безнадежный город без единого просвета в свинцовом пологе его небес». Тьма принадлежит к самой сути города; она входит в подлинное его «я»; она в буквальном смысле владеет Лондоном.

История Лондона отражена в истории его карт. Их можно воспринимать и как символические образы города, и как попытки обуздать его беспорядок с помощью фигур столь же изменчивых, сколь гармоничных. От первой большой оттиснутой с медных пластин карты середины XVI века до схемы линий метрополитена конца XX века лондонская картография неизменно стремится осмыслить хаос и тем самым умерить его; по существу она стремится познать непознаваемое.

Вот почему первая карта, которой пользовался сам Джон Стоу, всегда была источником удивления и любопытства. Она была награвирована на медных пластинах неизвестной нам рукой, однако все признаки указывают на то, что эта тщательно изготовленная карта была заказана королевой Марией I. В полном виде (до нас дошли только три фрагмента) шириной она была примерно в восемь футов, высотой — в пять футов; она охватывала весь город, включая предместья. В некоторых отношениях она исключительно подробна: изображены даже весы Леденхоллского рынка, как и собачьи конуры в некоторых садах; аккуратно указаны местоположение того или иного дерева и количество ведер у того или иного колодца; на полях Мурфилдс расстелены для просушки рубахи и постельное белье, на близлежащих пастбищах мужчины упражняются в стрельбе из мушкетов и луков. Видны также церкви и то, что осталось от монастырей, причем многие из них даны настолько подробно, что мы можем отличить деревянные строения от каменных. Шекспировский Джон Гант сравнил омывающее Англию море со «рвом защитным», окружающим дом; мы знаем теперь, что зрители, направлявшиеся к театру «Глобус» через Шордич, миновали как раз такой окруженный рвом дом, который находился вне Лондона на дороге, пересекавшей поля Финсбери. Поскольку карта эта, помимо прочего, является оригиналом, на котором основано большинство карт Лондона XVI и начала XVII веков, в ее контурах мы можем увидеть самый ясный и значительный образ города.

В некоторых отношениях, однако, эта карта неизбежно отходит от реальности. Ради изображения главных улиц картограф пожертвовал лабиринтом мелких переулков и дорог; город, можно сказать, подвергся чистке. Чтобы карта производила более однородное и приятное впечатление, ее автор пренебрег также количеством и разнообразием строений. Горожане, изображенные за работой или за игрой, даны в несоразмерно крупном масштабе, и это наводит на мысль, что картограф хотел подчеркнуть человеческий аспект города. Как бы то ни было, это замечательная гравюра, и не случайно она стала вдохновляющим образцом для авторов более поздних карт того времени.

Например, одна цветная карта Лондона, относящаяся к середине эпохи Тюдоров и известная под названием «Карта Брауна и Хогенберга», представляет собой уменьшенную копию величественного оригинала. Здесь городу придана компактность, и, хотя в его линиях на карте нет ничего символического или аллегорического, они в силу некой инстинктивной потребности авторов гармонируют с природным окружением; речные суденышки плывут по торговым и иным делам грациозным строем, а главные городские улицы словно бы имитируют водный путь с его естественными изгибами. Карта изображает «прекрасный город», как Лондон назван в одном из источников того времени, однако есть у нее и другой многозначительный аспект: на переднем плане, вне всяких пропорций, стоят четверо лондонцев. Мужчина постарше одет по-купечески, на нем плоская шапка и кафтан с меховой опушкой; по правую руку от него стоит его ученик в короткой верхней одежде, напоминающей дублет, с мечом и небольшим круглым щитом; жена купца облачена в незатейливое голубое платье поверх испанской юбки с фижмами; на ее служанке простое платьишко и передник. Скромные фигуры — но они стоят на холме, возвышающемся над Лондоном, как подлинные его представители. Карту в целом можно рассматривать как рекламный образ коммерческой мощи Лондона, тогда как суда на Темзе позади четырех лондонцев подчеркивают его статус портового города.

Сходным образом обе величественные панорамы Лондона, созданные до того, как пожар 1666 года полностью уничтожил его былой облик, делают реку отправным элементом замысла. Панорама Холлара 1647 года затмила речные виды, созданные Антони ван ден Уингардом, однако работа Уингарда имеет то достоинство, что показывает кипучую жизнь на Темзе. Лодочники гребут, рыбаки ловят рыбу. Какие-то путники ждут у Старгейтского конского перевоза, другие движутся по Саутуорк-Хай-стрит к Лондонскому мосту.

Более мощно выполненная гравюра Холлара — это, вероятно, самая красивая и гармоническая из всех лондонских панорам. В этом произведении Лондон предстает неким всемирным городом, чьи горизонты едва видны глазу. Художник стоит на крыше церкви Сент-Мэри-Оувери на южном берегу Темзы, поэтому передний план гравюры занимают впечатляющие скопления крыш и фасадов у Лондонского моста. Дымовые трубы и окна, черепичные и деревянные крыши общей массой своей выражают мощное присутствие города, уже утвердившегося и за южным концом моста; на Темзе, помимо бесчисленных небольших лодок, можно насчитать почти восемьдесят крупных судов, а сама река являет собой огромное вместилище света и пространства, придавая Лондону некую особую монументальность. На южном берегу, где среди крыш и дымовых труб Холлар открывает нашему взгляду два коротких отрезка улиц, различимы и более живые, мелкие подробности. Мы видим собаку, всадника, гуляющие пары, там и тут одиночные фигуры; все это навеки замерло, запечатленное художником как часть лондонского узора. С занятого Холларом высокого наблюдательного пункта виден обнесенный стеной сад, а за ним два круглых здания, помеченные надписями «Глобус» и «Медвежья травля». Еще дальше лежат поля, где пасутся лошади. Северный берег Темзы покрыт лесом крыш и церковных шпилей; хотя шпиль собора Св. Павла был сожжен молнией примерно восемьюдесятью годами раньше, его здание по-прежнему доминирует на заднем плане, выделяясь на фоне неба. Оно высится над улицами и речными берегами, где люди либо работают, либо дожидаются судна или кареты. На востоке — от Тауэра до Шадуэлла — идет сплошное строительство, на западе видимая полоса города простирается до Уайтхолла. Создается впечатление кипучей деятельности в величественной перспективе, впечатление города в одеянии славы. Дополняют картину фигуры античных божеств, которые словно бы представляют нам панораму и сами же ей аплодируют; в частности, над собором Св. Павла парит фигура Аполлона.