Ливий:

— Поллион, дорогой друг. мы обсуждали не нравственность Цезаря, а то, как надо писать историю.

Поллион:

— Да, верно. Наш начитанный молодой друг критиковал твой метод, прикрывшись из уважения к тебе похвалой тому, что твои труды легко читаются. Мальчик, ты можешь предъявить нашему благородному другу Ливию еще какие-нибудь претензии?

Я:

— Пожалуйста, не заставляйте меня краснеть. Я восхищаюсь трудами Ливия.

— Не увиливай, мальчик. Тебе никогда не приходилось его ловить на исторической неточности? Похоже, что ты много читаешь.

— Я бы предпочел не…

— Давай начистоту. Что-нибудь у тебя да есть.

И я сказал:

— Должен признаться, действительно есть одна вещь, которая меня удивляет. Это история Ларса Порсены.[64] Согласно Ливию, Порсена не смог захватить Рим, так как сперва ему помешало героическое поведение Горация у моста,[65] а затем его привело в смятение беспримерное мужество Сцеволы; Ливий пишет, будто захваченный после попытки убить Порсену Сцевола сунул руку в огонь на алтаре и поклялся, что триста римлян, подобно ему, дали зарок лишить Порсену жизни. И поэтому Ларс Порсена заключил с Римом мир. Но я видел в Клузии гробницу Ларса Порсены, и там на фризе изображено, как римляне выходят из ворот Рима, и не шее у них ярмо, и как этрусский жрец стрижет ножницами бороды отцам города. И даже Дионисий Галикарнасский,[66] который был расположен к нам, утверждает, что сенат постановил дать Порсене трон из слоновой кости, скипетр, золотую корону и триумфальную тогу, а это может означать лишь одно: что они оказывали ему почести, положенные верховному владыке. Так что, возможно, Ларс Порсена все же захватил Рим, несмотря на Горация и Сцеволу. И Арунт, жрец в Капуе (считается, что он — последний человек, умеющий читать этрусские надписи), сказал мне прошлым летом, что, согласно этрусским преданиям, Тарквиния изгнал из Рима вовсе не Брут, а Порсена, а Брут и Коллатин, два первых консула Рима, были всего-навсего городские казначеи, назначенные Ларсом Порсеной собирать налоги с населения.[67]

Ливий страшно рассердился:

— Право, удивляюсь тебе, Клавдий. Неужели ты настолько не уважаешь традиции, что веришь лживым измышлениям, которые рассказывают этруски — наши исконные враги, чтобы умалить величие Рима?

— Я только спросил, — смиренно ответил я, — что произошло на самом деле.

— Ну же, Ливий, — сказал Поллион. — Ответь нашему юному любителю истории. Что произошло на самом деле?

Ливий сказал:

— В другой раз. А сейчас вернемся к тому вопросу, который мы рассматривали, а именно: как надо писать историю. Клавдий, мой друг, ведь у тебя есть свои планы на этот счет. Кого из нас, двух именитых историков, ты возьмешь за образец?

— Вы ставите мальчика в трудное положение, — вступился Сульпиций. — Какой вы надеетесь получить ответ?

— Правда не обижает, — возразил ему Поллион.

Я перевел взгляд с одного лица на другое. Наконец я сказал:

— Думаю, я выбрал бы Поллиона. Я уверен, что мне и надеяться нечего достичь изящества стиля Ливия, поэтому я лучше попытаюсь подражать точности и усердию Поллиона.

Ливии проворчал что-то и направился было к дверям, но Поллион задержал его. Постаравшись затаить свою радость, он сказал:

— Полно, Ливий, неужели тебе обидно, что у меня появился один-единственный ученик, когда у тебя их тысячи по всему свету! Мальчик, ты никогда не слышал о старике из Кадиса? Нет, это вполне пристойная история. И, по правде сказать, печальная. Этот старик пришел в Рим пешком. Для чего? Что он хотел увидеть? Не храмы и не театры, не статуи и не толпы горожан, не лавки и не здание сената. Он хотел увидеть одного человека. Какого? Того, чья голова вычеканена на монетах? Нет, нет. Того, кто еще более велик. Он пришел, чтобы увидеть не кого иного, как нашего друга Ливия, чьи труды, похоже, он знал наизусть. Он увидел его, приветствовал и тут же вернулся в Кадис, где… сразу умер: разочарование и долгий путь оказались ему не по силам.

Ливий:

— Во всяком случае, мои читатели — искренние читатели. Ты знаешь, мальчик, как Поллион создал себе репутацию? Я тебе расскажу. Он богат, у него красивый огромный дом и на редкость хороший повар. Он приглашает к обеду кучу людей, которые интересуются литературой, кормит их изумительным обедом, а затем, словно невзначай, берет последний том своей «Истории». И скромно говорит: «Друзья, тут есть кое-какие места, в которых я не очень уверен. Я много над ними работал, и все же они еще нуждаются в последней шлифовке. Я надеюсь на вашу помощь. Если позволите…» И принимается читать. Слушают его вполуха. Животы у всех полны. «Этот повар — чудо, — думают они, — кефаль под пикантным соусом, и эти жирные фаршированные дрозды… а дикий кабан с трюфелями… когда я в последний раз так вкусно ел? Пожалуй, ни разу с тех пор, как Поллион читал нам прошлый том. А вот снова вошел раб с вином. Что может сравниться с кипрским вином? Поллион прав, оно лучше любого греческого вина на рынке». Тем временем голос Поллиона — а это красивый голос, как у жреца на вечернем жертвоприношении, — журчит и журчит; порою он смиренно говорит: «Ну как, по-вашему, сойдет?» И все отвечают, думая кто о дроздах, а кто, возможно, о кексах с коринкой: «Восхитительно, Поллион, восхитительно». Иногда он делает паузу и спрашивает: «Как вы полагаете, какое слово здесь больше подходит? Как лучше сказать: вернувшиеся посланцы побудили племя к мятежу или толкнули на него? Или что их отчет о создавшемся положении повлиял на решение племени поднять мятеж? Я полагаю, их отчет о том, что они видели, был вполне беспристрастным». И со скамей доносятся голоса: «…Повлиял», Поллион. Напиши лучше «повлиял». «Благодарю, друзья, — говорит он, — вы очень любезны. Раб, где мой перочинный нож и перо? Я сразу же изменю предложение, если вы не возражаете». Затем Поллион публикует книгу и шлет всем обедавшим дарственный экземпляр. А они говорят своим знакомым, болтая с ними в общественных банях: «Прекрасная книга. Вы ее читали? Поллион — величайший историк нашего времени и не гордый, не гнушается спросить совета насчет стилистических тонкостей у людей со вкусом. Да хотя бы это слово „повлиял“ — я его подсказал ему сам».

Поллион:

— Верно, мой повар слишком хорош. В следующий раз я одолжу у тебя твоего, а заодно и несколько дюжин так называемого фалернского вина, и тогда получу действительно искреннюю критику.

Сульпиций протестующе поднял руку:

— Друзья мои, вы переходите на личности.