Огненная элементаль. Саламандра.

В университете Града Града Хоакин изучал Реальность Огня. На втором курсе или на третьем, сейчас уже трудно вспомнить. Это была одна из немногих лекций, которую он не прогулял. Рассказы о других реальностях ему нравились, наверное, потому, что в этой жилось не очень уютно… Но Хоакин скоро усвоил, что легче изменить существующий мир, чем найти другой, полностью удовлетворяющий его вкусам.

– Нравится? – спросил Эрастофен. – Инцери зовут.

– Нравится, – честно ответил Хоакин. И добавил: – Но ведь саламандры не покидают План Огня?

– Инцери особенная. Я бы сказал, что это передовая, прогрессивная саламандра. Надежда круга первоэлементов.

Ящерка что-то прострекотала и спряталась в табакерку.

– Стесняется. Ей недавно шестнадцать стукнуло. Шестнадцать веков то есть. Рекомендую. Любознательна, мила, непосредственна. Инцери! Инцери, выходи!

Чайник выдал переливчатую трель.

– Да, да, конечно, – согласился альбинос, – так и сделаю.

Он нацепил на нос очки и произнес заклятие:

Под колючим частоколом,

За горами, черным долом,

В белом – окна, в алом – двери,

Приготовлен красный терем.

Приготовлен красный терем —

Эй, огня, живей, Инцери!

С каждым словом речь его звучала громче и громче. Последнюю строчку он повторил еще раз:

Эй, огня, живей, Инцери!

Алый лепесток порхнул из его рук. Мелькнуло пылающее тельце элементали, и пламя в очаге расплылось маслянистыми клубами.

– Эй, эй! – замахал руками философ. – Хватит, Инцери. Довольно!

Огонь ревел, бился, закручиваясь сине-золотыми спиралями. Казалось, будто пламя состоит из одних лишь лап и хвоста крошечной элементали. Инцери металась, прыгала, выплясывала – отдыхала после долгого путешествия в табакерке.

В хижине стало жарко.

– Воду сюда, – приказал Эрастофен.

Хоакин протянул гостю котелок. Тот взял прямо за горячую дужку, поднес к очагу. Из пламени вылепилась любопытная мордочка, ткнулась в жестяной бок.

Вода забурлила.

– Славно, славно. – Философ понюхал воду и зажмурился. – Высший сорт. Что варить будем? Глинтвейн? Гранитром? Или тугрегский туфарак?

– Без экзотики. Так, чтобы Грошдество встретить.

– Я знаю тридцать четыре грошдественских рецепта. Но ты прав. Для начала надо что-то полегче.

Он достал маленький серебряный половник и протянул Хоакину:

– Мешай. Три раза посолонь, пять – против, крест-накрест и еще девять противосолонь.

– Посолонь – это куда?

Эрастофен показал. Хоакин принялся размешивать воду.

С каждым кругом она меняла цвет. Среди шоколадных волн раскручивались янтарные ликеровороты, вспыхивали брусничные искры, разливалась полынная зелень. Скрежет и постукивание серебра перешли в томное бурление. В воздухе расплылась свежая анисовая струя, повеяло гвоздикой.

Жидкость поволновалась, поволновалась и обрела благородный оттенок гранатового сока.

– Все. Готово.

– Дай попробовать.

Послышалось бульканье. Кадык философа заходил вверх-вниз, тонкая алая струйка скользнула по подбородку.

– Ах, славно! – Эрастофен вытер винные усы и поставил котелок на стол. – Углы сбиваешь. Помешивать плавней надо. А так – неплохо получилось.

Хоакин тоже приложился к котелку. В черной книге не раз рассказывалось, как заезжие маги пытались наложить на, разбойника чары. Кончалось это тем, что Истессо чихал, и начиналась комедия. Волшебники обычно нервничают, когда собеседник называет их чужим именем.

Особенно если это имя – Бизоатон Фортиссимо.

В тот раз обошлось. Эрастофен, может, и злодей, но и ему не справиться с законом Грошдества. Колдовское вино получилось в меру крепким, душистым и ароматным. Из пряностей, что входили в него, Истессо с уверенностью мог назвать лишь лавровый лист и корицу.

– Настоящий песо кларет, – воодушевился философ. – Твое здоровье, разбойник!

– Твое здоровье, Эрастофен из Чудовиц.

Небо над черными верхушками сосен чуть порозовело. Волшебная ночь уходила, уступая место грошдественскому утру.

– Эрастофен, послушай…

– Хочешь чего ты, дитя деревудских чащобищ? Или тревожишь меня, чтоб гордыню потешить надменно?

Хоакин собрался. За песокларетом следовали галь-кабсент и супесчаникэль. До народных песен не дошло, но слова давались разбойнику с трудом. Поэтому он старался выражать мысли как можно короче. Анатолаец же, наоборот, перешел на родные гекзаметры.

– Я – капитан. Капитан вольных стрелков. Понимаешь?

– Знание это вселяет в меня беспокойство.

– Правильно. Ты в гостях. У меня. И есть обычаи.

– …кои я чту, подчиняясь богам громоносным, – подхватил Эрастофен.

От выпитого лицо его стало похоже на старый сугроб. Красные глазки смотрели настороженно.

– Это – пир. Я – разбойник. А ты должен заплатить. За пир. Понимаешь?

Шутки кончились. Философ близоруко прищурился, бледная рука его потянулась к котелку. Хоакин подтолкнул котелок поближе, едва не уронив.

– Дело сие, чую я, промедленья не терпит. – Эрастофен пошептал что-то, поводил над остатками вина ладонью. Затем отхлебнул и зажмурился.

Когда же он открыл глаза, пьяное благодушие ушло из его лица. Альбинос оказался трезв, словно и не было позади разгульной ночи.

– Пей, – протянул он Хоакину котелок.

Стрелок с опаской посмотрел на бурое месиво. В нем плавали волоконца водорослей, подозрительные комки и сухие колосья. Жидкость явственно отдавала болотом.

– Пей, не смотри на него. И не нюхай.

Истессо подчинился. После первого же глотка ледяная стрела ударила в мозг и завибрировала там. Она отразилась от макушки, пошла вниз, очищая от мути глаза, заставляя сердце биться чаще и ровнее. В животе поднялся вихрь. Печень поначалу взбунтовалась, но скоро сообразила что к чему и благодарно успокоилась.

– Спасибо.

– Не за что. Так о чем ты пытался рассказать?

– Как насчет платы, господин Эрастофен из Чудовиц? – поинтересовался Истессо.

– За что плату, интересно?

– За ужин. За приют и угощение. Таковы традиции вольных стрелков.

Эрастофен изумился. Во-первых, философы редко платят за угощение. Во-вторых, уж чем-чем, а ужином разбойник его не угощал, скорее наоборот. В-третьих…

К сожалению, это «в-третьих» перевешивало все.