— Нюрка — красавица? В веснушках вся!

— Ну и что? А глаза!..

— У всех глаза.

— Нам с летчиками спорить, известно, трудно, — не без ехидства сказал Филипп, — но и летчики иногда садятся на землю. И хотят есть…

— Хватит, — примирительно сказал Андрей, — потому что ты меня все равно не рассердишь. Я сам еще не знаю, может быть, вместе на лесничих будем учиться…

— Это было бы хорошо. И знаешь, Нюра тоже в лесотехнический будет подавать.

— Что-то у тебя Нюра с языка не сходит…

— А я и не скрываю, мы с нею поженимся, когда выучимся.

Андрей даже подскочил на стожке:

— И давно решили? Что-то раньше не слышал…

— Да сегодня. Сергейка к отцу бегал, а мы с ней за селом дежурили.

— Это новость! Ты же и не говорил, что она тебе нравится.

— А сегодня понравилась, — ответил Филипп, — мы и решили. А вы с Веркой не решили?

— Ну, скажешь! — Андрей отвернулся, чтобы Филипп не заметил, как вспыхнули у него щеки. Не признавался даже себе самому, что и летчиком решил стать только из-за Веры: что артистке делать в лесу? К ближайшему театру сколько километров? — Мы с Веркой товарищи. И все!

— А мы с Нюркой целовались, — признался Филипп.

Андрей представил себе, что бы произошло, если бы он осмелился поцеловать Веру. Пробормотал что-то невнятное, отвернулся и лег боком на нагретое сено. Лежал, думал: хорошо все у Филиппа. Хорошо и понятно: они с Нюрой закончат техникум, потом лесотехнический институт, поженятся и будут хозяевами в здешних лесах…

Вдруг встрепенулся. Как назвал Филипп лес? Жестоким? Да, теперь этот лес жестокий — сколько людей полегло в нем за последние годы и поляжет еще?!

А они сделают его мирным лесом, проложат дренажные рвы и спустят лишнюю гнилую воду, очистят от бурелома, разведут зверей, и будут ходить в их лесу вместо вооруженных автоматами людей зубры и лоси, и будет в нем всегда много грибов, ягод, цветов, и птицам в нем будет вольно петься.

А Филипп построит на берегу озера большой дом с широкими окнами на месте их рыбацкой хижины, и в этом доме всегда будет радостно, и в его окнах будет отражаться голубой простор…

Он еще подумал, что когда-нибудь пролетит над этим лесом и непременно снизится и покачает Филиппу крыльями, а потом свечкой пойдет в свое бездонное небо, где только он и солнце и нет ни жестокости, ни автоматных очередей, — солнце и он, и только гудят моторы… и заснул — сразу, не успев додумать про Веру, но она ему приснилась, и он улыбался во сне сладко и вздыхал.

…Ночь прошла спокойно, перед рассветом упал туман. Бутурлак решил, что именно его и ждали бандеровцы, чтобы незаметно войти в село. Приказал Вербицкому обойти посты и предупредить всех, чтобы были начеку.

Постепенно рассветало, небо на востоке светлело, и начал затихать лягушачий концерт. Темнота отступала неохотно, но звезды меркли, и черные силуэты сельских домов все четче выделялись в сизоватых клубах тумана.

Возвратился Вербицкий и доложил, что на постах не спят и держат оружие наготове. Бутурлак кивнул, не отрываясь от пулемета, знал: сейчас бандеровцы выйдут из леса…

А небо все светлело, и вот уже первый солнечный луч несмело выскользнул из-за горизонта. Бутурлак оторвался от пулемета. Вербицкий поймал его взгляд и кивнул.

— Все, — подтвердил, — бандеры уже не придут.

Когда солнце выкатилось из-за леса, к их укрытию пробрался Лебединский.

— Что же, лейтенант, ложная тревога? — спросил. — Может быть, твоему пареньку все померещилось?

— Не знаю, что и думать, — признался Бутурлак. — А если бандеровцы пронюхали про ваш приезд? Может, кто видел вашу бричку? Ты, Богдан, еще подежурь здесь, — приказал Вербицкому. — Сменим через час. — Взял Лебединского под руку. — Наверно, у них что-то случилось и пойдут они на село следующей ночью.

Младший лейтенант осторожно освободил свой локоть. Сказал, глядя прямо в глаза Бутурлаку:

— У меня приказ возвратиться сегодня днем.

— И бросить нас на произвол судьбы?

— Знаешь что, — опустил глаза младший лейтенант, — давай позвоним Ярощуку. Как он решит, так и будет.

— Если есть связь… Пойдем попробуем.

Бутурлак крутил ручку аппарата четверть часа подряд, старания его были напрасны.

Лебединский лежал со связанными за спиной руками в неудобной позе, поджав под себя ноги и уткнувшись лицом в траву. Коршун стоял над ним.

Боль, гнев и безнадежность переполняли лейтенанта, стон и рыдания рвались из уст. И он кусал их до крови, чтобы хоть как-то унять ту страшную боль, рвущуюся изнутри.

Они влипли, как мальчишки. Отъехали от Острожан километров за шесть-семь и думали, что ничто им уже не угрожает.

Младший лейтенант знал, чем может обернуться для них притупление внимания; сначала сам шел впереди коней с автоматом наготове, потом его сменил один из солдат. А потом они решили, что уже нечего бояться, уселись вдвоем на заднем сиденье, возничий подстегнул коней, и рессорная бричка запрыгала на выбоинах лесной дороги.

Первой очередью чуть ли не в упор бандеровцы скосили обоих бойцов. Лебединский успел схватить автомат и спрыгнуть с брички прямо в кусты, но зацепился ногой за какой-то корень, и это решило его судьбу. Навалились двое, оглушили ударом по голове, и, когда пришел в себя, увидел, что какой-то великан заглядывает ему в глаза.

— О-о, прошу пана, — усмехнулся зло. — Со встречей! Очень извиняюсь, что так невежливо с вами обошлись.

Лебединский рванулся, но руки были связаны за спиной в локтях, и он бессильно опрокинулся на спину.

— У-у, гады! — выдохнул гневно.

— Я не советовал бы пану так выражаться, — ехидно сказал бандеровец. — Ведь пан уже не офицер, а обыкновенный пленный, даже, прошу прощения, не пленный, а арестованный, потому что таких офицеров мы в гробу видали…

Он выпрямился — высокий, огромный, одетый в немецкий офицерский мундир без знаков отличия, — снял немецкую военную фуражку и вытер грязным платком потный лоб. Продолговатое лицо его окаймляла бородка, в которой кое-где пробивалась седина, глаза смотрели остро и безжалостно. Размахнулся и сильно ударил Лебединского носком сапога в бедро.

— Ну-ка, поднимайся! — заорал. — Мы не собираемся здесь валандаться с тобой!

Лебединский ударился головой о корень, что выступал из земли, в висках сразу зазвенело,