Экипаж радовался пресной воде, моряки прыгали, запрокидывали головы, раскрыв рот, пили так, что раздувались животы, снимали одежду и смывали с себя соль, смеялись и плескали друг в друга.

Хэл не пытался их обуздать. Соль пропитала их тела, у многих под мышками и в паху нарывало. Было большим облегчением смыть с кожи разъедающие кристаллы. Хэл приказал заполнить бочки для воды.

Матросы набирали ее ведрами; к ночи все емкости были заполнены свежей пресной водой.

Дождь шел всю ночь и весь следующий день, а когда на третий день над волнами с белыми пенными шапками и над рядами грозовых туч встало солнце, «Йомена» в поле зрения не оказалось.

Хэл приказал Тому и Дориану подняться на мачту: они уже доказали, что у них самые острые на корабле глаза.

Просидев там почти весь день, они ни разу не увидели парусов «Йомена» на бурном горизонте.

— Мы снова увидим их, только когда бросим якорь у мыса Доброй Надежды, — высказал свое мнение Нед, и в глубине души Хэл с ним согласился. Маловероятно, что корабли найдут друг друга в бесконечных просторах океана. Это не слишком тревожило Хэла: они с Андерсоном предвидели такую возможность. И договорились о встрече в Столовом заливе; отныне каждый корабль пойдет туда самостоятельно.

На пятьдесят второй день после выхода из Плимута Хэл приказал развернуть корабль. По его расчетам их отделяло от побережья Южной Америки менее тысячи миль. С помощью бэкстафа и навигационных таблиц он уверенно определял широту корабля в пределах двадцати миль. Однако определение широты было не столько точной наукой, сколько тайным обрядом, основанным на изучении колышков, которые ежедневно ставились на навигационной доске, и на догадках и экстраполяции пройденного расстояния и курса.

Хэл понимал, что мог ошибиться в математических расчетах на несколько сотен миль. Чтобы бросить якорь у Доброй Надежды, он должен теперь идти по пассатам вниз, пока не доберется до тридцать второго градуса южной широты, потом двинуться точно на восток, пока не увидит приметную Столовую гору, обозначающую южный конец Африканского материка.

Предстояла самая медленная и утомительная часть плавания — ветер будет встречный, и придется каждые несколько часов менять галс.

Чтобы не пройти южнее мыса Доброй Надежды и не выйти в Индийский океан, он должен нацелиться на дикое африканское побережье в нескольких лигах севернее мыса. Всегда существует опасность подойти к земле ночью или в густой туман, который часто окутывает южный мыс; многие корабли нашли могилу на этом коварном берегу. Хэл не забывал об этой угрозе и радовался, что в нужное время у него на марсе будут Том и Дориан с их острым зрением.

Думая о двух своих сыновьях, Хэл был доволен их успехами в изучении арабского. Гай бросил эти занятия под тем предлогом, что в Бомбее мало кто говорит по-арабски, а Том и Дориан каждый день проводили час на юте с Уилом Уилсоном и теперь болтали на этом языке, как попугаи.

Когда Хэл проверил знания мальчиков, он убедился, что они не уступают ему в разговоре. Все более свободное владение арабским очень пригодится им на Берегу Лихорадок. Говорить на языке противника — хорошая стратегия, думал Хэл.

Однажды над обширными пустыми водами показался альбатрос. Облетая корабль на широких крыльях, поднимаясь и опускаясь в потоках воздуха, скользя и паря, иногда так близко к поверхности волн, что казался клочком пены, альбатрос летел за кораблем несколько дней. Мальчики никогда раньше не видели птицу такой величины. Иногда она подлетала так близко к их гнезду в форме бочки, что, казалось, использует потоки от парусов «Серафима», чтобы держаться в воздухе, ни разу не взмахнув крыльями, только медленно шевеля черными кончиками длинных белых перьев. Особенно радовался птице, чей размах крыльев втрое или вчетверо превосходил размах его рук, Дориан.

— Моллимок! — называл птицу Дориан. Так ее прозвали моряки, и означает это «глупая чайка», потому что на суше эта птица исключительно доверчива. Дориан выпрашивал на камбузе остатки еды и бросал их кружащей птице.

Вскоре альбатрос научился так доверять Дориану, что прилетал на его свист или оклик. Плыл по воздуху рядом, так близко, что до него почти можно было дотронуться. Альбатрос неподвижно парил на расправленных крыльях и хватал кусочки.

На третий день, пока Том держал брата за пояс, чтобы тот не вывалился, Дориан как можно дальше высунулся из бочки и вытянул руку с куском жирной соленой свинины. Моллимок посмотрел на него мудрыми древними глазами, завис на широко расправленных крыльях и осторожно взял предложенный кусок грозным изогнутым клювом; этот клюв легко мог переломать мальчику пальцы.

Дориан захлопал в ладоши, а девочки Битти, наблюдавшие с палубы за тем, как он приручает птицу, радостно завизжали. Когда в конце вахты Дориан спустился, Каролина перед всеми офицерами и свободными от вахты матросами поцеловала его.

— Девчонки такие чувствительные, — сказал Дориан Тому, когда они остались в одиночестве на орудийной палубе, и очень реалистично изобразил испускание ветров.

В следующие дни Моллимок становился все более ручным и доверчивым.

— Думаешь, он меня любит, Том? Я хотел бы, чтобы он всегда жил у меня.

Но на восьмое утро, поднявшись на мачту, они обнаружили, что птица исчезла. Дориан весь день ждал альбатроса, но тот не появился, и на закате мальчик горько заплакал.

— Какой ты еще маленький, — сказал Том и обнимал брата, пока тот не перестал всхлипывать.

На следующее после исчезновения Моллимока утро Том занял свое обычное место у переборки в каюте мастера Уэлша. Когда на уроки, как всегда с опозданием, пришли девочки, Том преодолел искушение посмотреть на Каролину. Он кипел негодованием из-за того, как она с ним обращается. Сара Битти, которая по-прежнему преклонялась перед ним, как перед героем, и постоянно делала маленькие подарки, сегодня поднесла ему бумажную розу-закладку и отдала ее в каюте при всех. Том вспыхнул от унижения, благодаря ее. А Дориан за спиной Сары поднял на руки воображаемого младенца и принялся его укачивать. Том пнул его в лодыжку и полез за книгами и грифельной доской; все это он держал под скамьей.

Когда он посмотрел на грифельную доску, то увидел, что кто-то стер с нее алгебраическое уравнение, над которым Том бился весь прошлый день. Он уже собрался отругать Дориана, на вдруг увидел, что преступник заменил его расчеты одной строчкой витиеватого почерка: «Вечером в то же время».

Том смотрел на надпись. Не узнать почерк было невозможно. У Дориана и младших девочек почерк еще детский и неровный, а Гай пишет аккуратно, без росчерков и завитушек.

Хотя он возненавидел Каролину до глубины души, ее почерк он узнал бы везде и всегда.

Неожиданно он понял, что Гай через его плечо старается прочесть надпись.

Том повернул доску так, чтобы Гай не видел написанное, и пальцем тер буквы, пока они не стали неразличимы.

Теперь он не мог не бросить взгляд в сторону Каролины.