class="p1">— Знаешь, пока ты молода, важно научиться слушать мнение других и сравнивать со своим. Я рассказывал тебе о Стайн[8], помнишь? Она отчитала меня и разбила в пух и прах, но именно это мне и было нужно.

Я наклонилась за ботинками и почувствовала, как кровь приливает к лицу. Он последний, от кого бы я хотела услышать критику моей работы. Не существовало писателя, которым я восхищалась бы больше. Да и дело не только в этом. У него получалось преодолеть все ежедневные ужасы происходящего, в то время как другие превращались в запуганных котят. Я постоянно задавалась вопросом: кто этот человек? Который ходит в грязных коричневых брюках и дырявой синей рубашке. Тот, кто боготворит клавиши пишущей машинки, бурбон и правду больше всего на свете. Который перешагивает ямы от снарядов там, где земля разверзлась до самых канализационных труб. Тот, кто ловит мой взгляд, когда потолок начинает дрожать, и говорит мне без слов, что я в безопасности, потому что он со мной. Какой путь надо пройти, чтобы оказаться с таким человеком?

Я не знала всех ответов, но со мной что-то происходило. Я влюблялась. Это было чудесно и это было ужасно. Мне хотелось убежать не оглядываясь. И одновременно хотелось закрыться с ним в номере и остаться там навсегда.

— Дай мне немного времени, ладно? — наконец ответила я, выпрямившись и глядя ему прямо в глаза. — Скоро покажу. Обещаю.

— А разве у нас осталось время?

— Наверное, уже не в Испании.

Он замолчал. У меня оставалось еще дней семь или десять. У него — немного больше. Мы старались не говорить об этом, но теперь, похоже, у нас не было выбора.

— Отсюда все, что осталось дома, кажется ненастоящим, — помолчав, сказал он. — У меня нет ни жены, ни трех сыновей, ни начатого романа. У меня нет счетов за квартиру и людей, которые рассчитывают на меня. Вообще ничего нет, кроме ежедневных корреспонденций и желания не получить пулю. И кроме тебя.

— Но как только ты вернешься в Ки-Уэст, это ощущение исчезнет, — закончила я за него, в то время как внутри все бушевало. — Именно это ты и имеешь в виду. Все поменяется местами, и Мадрид станет тем, что нереально.

— Похоже на то.

Я ждала, что он так ответит, но все равно удивилась. Его слова в точности соответствовали тому, чего я боялась. Он разобьет мне сердце, случайно, и не было ни шанса, что он станет моим. Эрнест вернется к Паулине, это было очевидно с самого начала. Но я пыталась убедить себя, что между нами каким-то образом останется крепкая дружба. Разве мы не были друзьями? Я не могла поверить, что мы просто исчезнем из жизни друг друга после всего, что было, но он, похоже, предлагал именно это. Мы были мимолетным явлением, интерлюдией. Чем-то несущественным. Я знала, что скоро стану для него никем. Было невыносимо больно осознавать, что он отдаляется от меня, и как раз тогда, когда я начала понимать свои чувства.

— Ты удивительный человек, — сказала я ему, стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал. — Я буду по тебе скучать.

Его взгляд смягчился.

— У нас еще есть несколько дней.

— Я так не могу. — Я наклонилась к нему, коснулась лбом его лба и замерла, запоминая запах кожи, тепло хлопковых простыней, каждую деталь комнаты, словно все это готовилось исчезнуть и превратиться в призрак. Потом встала, расправила плечи и вышла не оглядываясь.

Пока я шла в свой номер, чувство одиночества и страх расползлись по всему телу. Они плотно и знакомо накрыли меня. Наполнили карманы и все свободное пространство внутри и снаружи, мне срочно надо было на что-то облокотиться, чтобы не упасть. За считаные минуты я осталась одна и без любви.

«Он никогда и не был твоим», — услышала я тихий внутренний голосок. Но разве это имело значение? Я все равно потеряла его.

Часть 3. По дороге домой

(Май 1937 — февраль 1939)

Глава 22

Уже позже я поняла, что мне надо было вернуться в Сент-Луис, повидаться с мамой и пожить в своей старой спальне под крышей дома на Макферсон-авеню. По крайней мере, пока не удастся излечиться от Мадрида, как от лихорадки. Но вместо этого я решила поехать в Нью-Йорк, туда, где вместо очередей за хлебом и грузовиков, набитых ранеными с перепачканными лицами, были цветущие каштаны, розовые облака и потоки желтых такси. А вместо танков на улицах и «юнкерсов», ревущих высоко в небе, дорогие машины везли веселые компании на коктейльные вечеринки. Витрины магазинов сверкали всевозможными, никому не нужными вещами: вечерними платьями, сапфировыми часами и пирожными, настолько изысканными, что их было жалко есть. Все было так красиво, и все было так неправильно.

А еще Нью-Йорк означал, что я могу помочь Джорису Ивенсу. Там он заканчивал работу над «Испанской землей»: монтировал отснятый материал и накладывал звук, который нужно было сделать таким же проникновенным и захватывающим, как и сам видеоряд. Для этого требовалось воображение. В течение нескольких недель мы встречались в специальной студии в кампусе Колумбийского университета с группой инженеров. Они пытались воспроизвести артиллерийскую стрельбу с помощью воздушного шланга, футбольного мяча, щелчков пальцев, топота ног и стука ногтей по проволочной сетке.

Мы не уходили из студии, пока от полученного результата у меня и Ивенса не побежали мурашки.

— Мне кажется, я смогу устроить нам просмотр в Белом доме, — сообщила я Ивенсу, когда работа над фильмом завершилась. — Миссис Рузвельт очень интересуется нашим фильмом. Она тебе понравится. Она всем нравится, хотя может быть и ужасно свирепой.

— Если у тебя получится, то мы можем встретиться в Вашингтоне в июле или в августе. Я напишу Эрнесту. Он будет на седьмом небе.

— Я тоже ему напишу, — сказала я, как будто это было так просто. Я думала о нем почти постоянно, а потом ругала себя за это. Было глупо продолжать так дальше, скучать по тому, чего у нас, возможно, и вовсе не было. Помимо Эрнеста, сама Испания лишила меня покоя — война проникла в мое сознание. Там я остро ощущала, каким важным, живым и настоящим был каждый день и какой нужной и значимой была я. Наконец-то нашлось место, куда получилось идеально вписаться, а люди вокруг были такими, о которых нравилось заботиться и переживать. Но все это закончилось, и как дальше жить?

Я начала засиживаться допоздна, слишком много курить и подолгу