Они поиграли в шахматы, потом мы сидели, о чем-то го- ворили, а когда я стала собираться домой, он тоже поднялся… Возле больницы его ждала машина. Он подвез меня домой, открыл дверцу и помог выйти. А потом вдруг сказал: “Можно я Вас поцелую в щечку?” “Пожалуйста”, – ответила я.

В тот день я навела у Роберта все справки о нем. Оказа- лось, что кроме того, что он был “министром”, он был еще и одним из лидеров шахматной общественности… И недавно развелся с женой…

Забегая вперед, скажу, что Роберт, будучи человеком практичным, очень скоро начал использовать мое “женское обаяние” применительно к “министру”. Просила у него не- обходимые для Миши лекарства, через него доставала путевки в санаторий. Благодаря ему был устроен на работу Яша. Как-то позвонила “министру”, не помню по какому делу, и секретарша (ее звали Мария) сказала мне: “Его сейчас нет. Он просил передать, что через два часа ждет Вас у себя в кабинете”. Принял он меня очень торжественно, секретарша приготовила кофе, а когда я уходила, он сказал: “Знайте, Салли, двери моего кабинета для Вас всегда открыты. Выполнить любую Вашу просьбу – для меня высшее наслаждение”. Через несколько дней я снова появилась в “министерстве”, и Мария мне сказала: “Когда Вы приходите, у него совершенно другое настроение. Он буквально расцветает…”

Потом я стала встречаться с ним на улице. Сначала мне казалось, что встречи эти носят случайный характер. Но очень скоро поняла, что это не совсем так. Я возвращалась домой после репетиции, и вдруг возле меня останавливалась машина. Из машины выходил элегантный “министр”, целовал мне руку, говорил, что весь день сегодня он думал обо мне, и (это ж надо!) такая приятная случайная встреча… Он приглашал меня в кафе выпить чашечку кофе, дарил цветы и каждый раз сокрушался: “Почему Вы никогда не пригласите меня на спектакль с Вашим участием? Вся Рига говорит о Вас как об актрисе!”

Я понимала, что слышу всего лишь необходимый ком- плимент с его стороны, но мне, не скрою, было приятно. Я утверждалась в правильности выбранного мною пути, осо- бенно на фоне того, что Миша по-прежнему упрямо настаивал на моем уходе из театра… Короче говоря, стало абсолютно ясно, что “министр” проявляет ко мне внимание совсем не только как к супруге Михаила Таля… Это взбадривало мое женское начало. Мне было небезразлично, что за мной ухаживает такой интересный, весьма неординарный “взрослый” мужчина (разница в возрасте, как выяснилось позже, составляла между нами восемь лет), но ни о чем другом, кроме того, что я нравлюсь этому мужчине, я не думала. Мне, конечно, еще не приходило в голову, что именно с его участием разорвется тот самый порочный круг, о котором я уже говорила…

Мишу к тому времени выписали из больницы без четкого диагноза, и он уехал в Москву на турнир.

… Через некоторое время Ида мне вдруг сообщает, что у Миши появилась новая поклонница, что она киноактриса, женщина необыкновенной красоты, что она фанатично влюблена в шахматы, что во ВГИКе, где она училась, ее постоянно видят за шахматной доской, что она страшно увлечена Мишей… Рассказывает мне Ида обо всем этом с каким-то необъяснимым восторгом, но вновь просит не обращать серьезного внимания, потому что у Таля должны быть поклонницы, и это вполне нормально… Мне не составило большого труда быстро найти подтверждение словам Иды.

Не стану сейчас говорить об этой женщине ни плохо, ни хорошо. Я не знаю, что с ней. Но в тот момент я закусила удила… Мои прежние “ревности” и подозрения не шли ни в какое сравнение с тем, что я пережила в тот период. Я заочно возненавидела Л. Не считаю уместным и этичным сегодня называть ее имя и фамилию… К моим чувствам примешивалась жалость к самой себе: она красивая, она талантливая, она такая, она сякая, а я-то что? Золушка? Замарашка? Ася-хромоножка? Я плакала, подогревала себя, злилась, готова была отомстить, но я ни разу во время телефонных разговоров с Мишей не задала ему ни единого вопроса об Л. А он, естественно, сам ничего мне не говорил, кроме того, что скучает по мне и по Булочке, что ждет не дождется, когда снова увидит нас… Сейчас я понимаю, что Миша ничего не пытался скрывать от меня, не собирался меня обманывать. Просто он считал это для себя совершено нормальным явлением, тем самым “побочным вариантом”, который нежданно возник в партии.

Я даже думаю, что он иногда не делал разницы между жизнью и шахматами. Шахматы были его жизнью, деревян- ные фигурки под воздействием его таланта и фантазии ста- новились одушевленными, походили на людей, а люди, ок- ружающие его, были шахматными фигурами, которые передвигались по своим полям, диагоналям и горизонталям, которыми можно было жертвовать, которые защищались или нападали, которые должны были приводить его к побе- де, потому что иначе не могло быть… Поэтому любая фигу- ра, проявлявшая вдруг самостоятельность, вызывала у Ми- ши искреннее изумление. Когда я (уже впоследствии) сказала ему, что он меня предал и променял, он лишь улыбнулся: “Саська! Ты моя главная и самая потрясающая фигура. Таких, как ты, нельзя разменивать! Спроси у Гуфельда. Он говорит, что разменять Салли – это все равно, что разменять чернопольного слона в “староиндийской”!”

Я была слишком молода и самолюбива, чтобы понять все это. Но даже сегодня, когда я “повзрослела”, могу сказать абсолютно четко: даже если бы я и поняла, все равно мое начало, мое существо такое положение вещей не приняло бы никогда. Не судьба мне, видимо, чувствовать себя в жизни вторым номером… В свое время стечение обстоятельств прибило нас с Мишей друг к другу. Стечение других обстоятельств привело к тому, что наша взаимность дала трещину. Поначалу трещина казалась несущественной. Он еще мог сделать шаг ко мне, я – к нему, но процесс уже стал необратимым, не зависящим ни от него, ни от меня. Было ощущение, что еще можно преодолеть разделявшую нас полынью вплавь, потом на лодке, потом мы уже с трудом могли различать друг друга, потом перестали друг друга слышать… Потом осталась возможность исключительно телефонной связи, потом можно было навещать друг друга только с помощью самолетов…

Но чем дальше мы отдалялись, тем мучительней осознавали, что находимся на разных концах некой пуповины, которая растягивается бесконечно, но которую никто не в состоянии перерезать. И ничего нельзя поправить, и оста- ется только боль от тяжкой констатации.