Мефодий выдохнул и отвел взгляд от дневника.

– Он, – Машка прервала затянувшуюся паузу, – заболел? Твой брат?

– Заболел? О да, полагаю, что это похоже на болезнь. Провалы в памяти, сумятица, всеобщая растерянность… добавь еще перепады настроения. Однажды я вытащил его на прогулку. Кирилл был мрачен, смотрел под ноги, никого и ничего не видел. А потом вдруг рассмеялся и сказал, что день замечательный. И начал болтать. Не разговаривать, Машенция, а именно что болтать, безостановочно, о всяких пустяках вроде погоды… он болтал, едва не захлебываясь словами. А я слушал. Потом все прекратилось, и весьма резко. Словно у него в голове что-то щелкнуло, и Кирилл разорался. Дескать, я со своими прогулками его от дел отрываю. Сам бездельник и его пытаюсь превратить.

– Знакомая моей сестры…

…Не совсем знакомая, скорее просто коллега, одна из многих, с кем у Галки сложились приятельские отношения. Сестру любили на работе. И вообще, с людьми у нее ладилось.

– Не сомневаюсь, что знакомая твоей сестры – человек замечательный, – несколько раздраженно оборвал Мефодий. – Ни одна болезнь не развивается так… резко. И стремительно. И избирательно. Временами он был совершенно нормален. А потом вдруг… но главное, что этих его приступов словно никто не замечал. Слушай. «Десятое сентября. Вчерашний день совершенно выпал из памяти. Я точно помню, что ложился спать восьмого, а проснувшись, узнал, что потерял день. Пытался осторожно выспросить Грету, не заметила ли она за мной чего-нибудь необычного. Она сказала, что ее раздражает моя маниакальная заинтересованность призраком. Софья же пожаловалась, что я накричал на Гришку. Не помню. Но если накричал, то и ладно, ему не повредит. Снова осознаю, что следует поговорить с Мефодием и заняться собой, но я почему-то откладываю и разговор, и визит к врачу. Сейчас допишу и…»

– Здесь запись обрывается, – пояснил Мефодий. – И еще он закрасил маркером страницу. Я проверял, она была пуста. Но дальше вот. «Пятнадцатое сентября. Я осознал, что болен, и очень серьезно. Только что я очнулся и понял, что закрашиваю пустую страницу дневника маркером. Но при всем том я пребывал в полной уверенности, что делаю очередную запись. Слова жили в моей голове, однако руки исполняли совсем иную работу. И работу ли? Я осмотрелся. Мой кабинет завален бумагами, подобного беспорядка в нем не случалось давно. Я не помню, что собирался с этими бумагами делать. И признаюсь, эти провалы в памяти пугают меня. Мне требуется помощь, и чем раньше, тем лучше. Сегодня я все-таки постараюсь поговорить с Мефодием. И еще. Возможно, призрак, моя незнакомка в белом, которая является каждую ночь – лишь в этом я уверен всецело, – тоже рождена моим больным воображением».

– Вы поговорили? – Машка задала вопрос, зная ответ наперед.

– Нет.

– А ты сам… ты не замечал этих… странностей?

Мефодий тряхнул головой и, отложив все-таки дневник, видимо, интересного в нем уже не осталось, сказал:

– В том-то и дело, что не замечал! Нет, что-то было, те же смены настроения, но тогда я списывал их на усталость и нервы. Но потеря памяти… он вел себя как обычно.

Вот только не помнил, что происходило.

– Он ни словом не обмолвился об этой проблеме.

– И теперь ты считаешь, что проблема… – Машка замялась, не зная, как озвучить мысль. – Что дело не в болезни?

– Именно. Не бывает таких болезней, чтобы… точнее, бывают, конечно, но они не развиваются за несколько дней, да еще так, чтобы для окружающих оставаться незаметными. Нет, Машенция, кто-то сознательно и намеренно довел моего брата. Есть транквилизаторы, есть лекарства, есть наркотики… в нынешнем мире хватает средств, чтобы свести человека с ума. Я полагаю, что местами Кирилл действительно не отдавал себе отчета в собственных действиях. И кто-то, кто затеял это представление, убедил его искупаться. И этот кто-то пытается повторить фокус. Вот только я – не Кирилл.

Он произнес это с такой убежденностью, что Машке только и оставалось кивнуть.

– Может…

– Полиция от этой истории отмахнулась. Для них все очевидно. Выпил. Полез в воду. Утонул. Следов насилия нет, значит, и пил сам, и тонул сам. Вот только тот, кто затеял это представление, неглуп.

– И ты хочешь его поймать?

– Хочу, – согласился Мефодий. – Очень хочу. А ты мне поможешь.

Машка кивнула прежде, чем голос разума остановил, сказав, что лезет она не в свое дело, и вообще в детектива играть хорошо осенью, под теплым одеялом с книжкой в руках и кружкой чая на столике. А в реальности такие игры чреваты непредвиденными последствиями.

– Я… – Она поднялась и одернула юбку. – Я не умею…

– Уметь и не нужно, – осадил Мефодий, он тоже встал и взял Машку за руку, в глаза заглянул. – Машенция, никакого риска нет. Ты… ты по сути чужой здесь человек. Сегодня есть, а завтра уже исчезла. Зачем тебя трогать? Внимание привлекать?

Но в таком случае какая от нее польза?

– Большая, – Мефодий ответил на невысказанный вопрос. – Ты у нас очаровательная блондиночка. И будешь играть саму себя. Мешаться под ногами, задавать глупые вопросы, лезть, куда не просят.

– Я не хочу лезть, куда не просят!

И с чего он взял, что если блондинка, то сразу дура?

– Я за тобой присмотрю. Обещаю.

Нельзя соглашаться.

Уехать надо.

– Машенька, – голос стал ласковым, что было весьма и весьма подозрительно. – Тебе ведь нужны деньги? А я заплачу. Очень хорошо заплачу.

И добавил, отрезая путь к отступлению:

– Пожалуйста.

Наверное, права была Галка, говоря, что у Машки в голове ветер свищет, и дикий. Иначе почему Машка согласилась?

В свою комнату она вернулась, чтобы переодеться, и почти не удивилась, заметив у дверей комнаты Софью Ильиничну.

– Добрый день, – вежливо сказала Машка, прикидывая, пора ли звать на помощь или еще погодить. Софья Ильинична ответила величественным кивком, и тугие, залитые лаком локоны ее слегка шевельнулись.

– Я долго вас жду, – в голосе прозвучал упрек.

– Извините.

Виноватой себя Машка не чувствовала, зато осознала, что предстоящий разговор будет не самым приятным. И поджатые губы Софьи Ильиничны подтвердили догадку.

– Я желала бы, – она говорила, глядя поверх Машкиной головы, – прояснить некоторые моменты сегодняшнего происшествия.

Софья Ильинична произносила слова так, что становилось очевидно – речь она готовила загодя.

– Прошу вас, – Машка посторонилась, пропуская Софью Ильиничну.

Та вошла в комнату и замерла на пороге.

– Я вас слушаю.

Уголок губы дернулся, но Софья Ильинична сдержала гневный выпад, она окинула Машку придирчивым взглядом с ног до головы, а потом и с головы до ног. Взгляд задержался на растрепанных волосах и на юбке, которая измялась, на блузе… Машка вновь ощутила собственную ничтожность.