Пару раз Бела осторожничал: «Не знаю, товарищ Сталин, это партии решать», – и Коба согласно кивал. Потом решился: «Товарищ Сталин, по моему мнению, вы – достойнейший наркомнац!» – и Коба кивнул еще согласнее.

…Сталин отбыл в Москву, Бела остался безраздельным хозяином полуострова и мимоходом, в редкие минуты отдыха, мысленно осуждал себя за такую нервную реакцию на дружеское, в сущности, подтрунивание старшего товарища по партии, на самобытный его юмор. А потом, уже не мимоходом, задумывался: гунн… гунн… почему бы нет?..

«Разве все мы не новые гунны? – думал Бела Кун, сын деревенского нотариуса, старавшегося хоть иногда, по случаю, прошептать еврейскую молитву и ненавидимый за это кальвинисткой женой. – Разве мы – не порождение бурлящей магмы, разве не о нас грезил Ницше? И вот мы появились, захватили Московию – современную Византию, на очереди – Рим… Потом захватим остальное…»

…Он не рвался поскорее записать полюбившиеся ему новые мысли. Позже, когда будет закончена нудная работа по очистке городов и весей Крыма от контрреволюционной грязи, найдутся еще лучшие слова.

И в который уже раз любовно одобрял себя за то, что, свободно владея немецким и английским, еще в университете, истрепав русско-немецкий словарь, постигал психопатию Достоевского, а в плену говорил только по-русски, писал только по-русски, приучал себя думать только по-русски.

О, он вжился в этот язык, заставил его стать родным! Он уже купается в нем, правда еще не ныряет в глубины… Нырнет позже, отдыхая после тяжкой работы… Нырнет – и вытащит на поверхность самые крупные жемчужины, самые выразительные слова, достойные Голоса Магмы!

…Спасибо Кобе, не будь его шуток, он не мыслил бы себя Гунном. Кажется, какой-то русский поэт, эстет и символист, давно уже приветствовал «грядущих гуннов»… Не Блок, тот о скифах… Надо спросить фамилию эстета у потливого толстяка Максимилиана Волошина…

Но иногда… редко… казалось, будто в шутках Сталина было что-то такое… Нет, нет, когда наркомнац говорил о его матери, кальвинистке, была лишь товарищеская смешинка, но когда о ничтожном отце, заслонившемся от жизни изгородью нотариального крючкотворства…

Бела, Бела, неужели тебя всерьез можно считать евреем?! Ты ведь даже не сын столь ничтожного отца, ты его… есть какое-то подходящее русское слово… да, ты его отпрыск. Нельзя же считать евреем мальчишку, родившегося всего лишь от прыска… Всего лишь прыснуло еврейское семя…

Он Гунн, черт вас всех возьми!

Не еврей и не христианин, а Гунн, спасибо товарищу Сталину за удачную шутку!

Алексей Цвелев был отчаянно храбр и отчаянно упрям.

Гунн даже думал, что и храбрость Цвелева проистекает из упрямства: такие, задумав протопать из пункта А в пункт В, не сомневаются, не сворачивают и не отдыхают – и эта сумма трех «не» много больше рядового мужества.

Потому, например, получив приказ создать досаждающий белым партизанский отряд, бывший подпольщик Цвелев объявил, что треугольник с вершинами в Отузах, Старом Крыму и Зуе – краснопартизанский, и нога врангелевцев внутрь него не ступит.

И ведь не ступила!

Став начальником феодосийского Особого отдела Крымского ЧК, Цвелев принялся выполнять задачу: ни одного врага на доверенной ему территории. Уничтожая тысячи, где любой другой обошелся бы сотнями, он не делал карьеру, не зарабатывал репутацию самого беспощадного из беспощадных. Нет, Алексей Цвелев тяжело проворочал в своей удивительно красивой лепки голове мысль подкупающе простую: в Феодосии враги – это почти все феодосийцы. За исключением, конечно, тех, кто стойко вместе с ним самим подпольствовал или партизанил. И тех еще, кто, подобно ему, был «глухарем».

«Глухарями» в доках России называли работяг, день-деньской стучавших молотками по хорошо закаленным зубилам и отбивавших плотную, жесткую накипь со стенок пароходных котлов. Быстро возникавшая тугоухость оказывалась благом – без нее, находясь внутри почти замкнутого пространства, можно было сойти с ума от ответного гула сотрясавшихся стенок, от тоскливого подвывания вибрирующих труб-паропроводов, подобных венам и аортам, вросшим в незнающее покоя сердце.

Тот, кто от работы этой с ума не сходил или не помирал совсем уж рано, подразделял двуногих тварей не по нациям, не по конфессиям или классам – нет, гораздо проще подразделял: все «глухари» мира – свои; все, загонявшие «глухарей» в каждодневную преисподнюю, – враги.

Те же, кто «глухарям» хотя б сердобольствовал – пусть пока живут, там разберемся.

Вот так подкупающе четко все сложилось в красивой лепки голове Цвелева: носил погоны – враг; хоть одного «погонника» изничтожил – свой. Улыбался гадам, служил им, обихаживал – пуля; просто существовал, «погонников» терпя, – что ж, покамест еще немного посуществуй.

Говорить надо было очень громко, и Гунна это ужасно раздражало. Ведь если приходится почти орать «Привет, товарищ Цвелев!», то какое же усилие связок потребно для «Под трибунал пойдешь, мать твою!!»?

Кун. Ты почему хотя б на время уняться не можешь?! Предупредили же тебя, что Мирсаид Султан-Галиев занялся Феодосией, так ты прямо на его глазах очередную облаву устраиваешь?!

Цвелев. Я партии нашей верен, я тебе лично верю, пока вы врагов трудового народа, моих врагов – не жалеете! А если, товарищ председатель Крымского ревкома, ты и партия начинаете нюни распускать!.. – и сжал кулаки, точнее, полусжал.

Гунн заметил, что короткие, побелевшие от напряжения пальцы Цвелева в ладони не вдавились, как будто левая его кисть обхватила воображаемое зубило, а правая – рукоять молотка… Нет, гораздо страшнее: будто бы одна рука намертво стискивает горло партии, а другая – его, Гунна, горло.

Кун (примирительно). Полегче, товарищ, на поворотах! Большевики нюни не распускают, но вот вожжи отпустить – чуть-чуть и очень временно – на 10-м съезде решено. Что является небольшим тактическим маневром. Тебе ли, герою-партизану, это не понимать?!

Цвелев (неприязненно). Спасибо, что о героизме моем помнишь, товарищ Кун! Только за маневрами вашими хрен уследишь… Докладываю: во время облавы взяли махновцев. Один из них – друг Каретника, другие двое – какие-то странные, разбираться надо.

Кун. Анархисты?! Откуда?! Их еще в прошлом году извели подчистую… Ладно, сам разберусь. Кого еще взяли?

Цвелев. Караима одного, инженера порта. Помогал врангелевцам суда снаряжать.

Кун. Опять странно… Грузчиков, помогавших белякам эвакуироваться, давно уже в расход пустили, а у тебя под боком такой мерзавец в ус себе не дул, на службу похаживал. Как такое могло случиться?

Цвелев. Очень даже просто могло. Бобович – человек хороший, «глухарей» всегда жалел, вот и я его… полгода жалел…

Кун. Надеялся, что догадается уйти, а он взял да и не ушел? А то ты бы забыл про него навсегда, раз человек хороший?!

Цвелев. Я навсегда ничего и ни о ком не забываю. Подзабыть на время – могу.