— Нет, не доводилось.

— Вы много потеряли.

— Не думаю. Вот закончим войну, выстроим себе новые виллы в Крыму, у самого моря, тогда и посмотрим.

— А вы оптимист.

— Я бы сказал «разумный оптимист».

— Пусть так. Только одному агенту с Ардашевым не справиться. Пошлите к нему несколько человек.

— Безусловно, я так и сделаю. Благодарю за дельный совет. — Майор наполнил свою рюмку. — Ну что, дорогой Людвиг, выпьем за победу?

— За скорую победу, Вальтер!

3 июня 1916 г., пятница

«Войны не могут длиться вечно. Рано или поздно они заканчиваются. Какой выйдет Россия из этого кровавого кошмара? Сильной или ослабленной? Станет ли она свободной демократической страной или превратится в мрачную диктатуру, убивающую свой народ? И останется ли она монархией? Скорее всего — нет. До войны темпы роста России составляли 14 % в год. На одно лишь просвещение страна тратила — шутка ли! — 14,6 % национального бюджета. При таком развитии экономики Россия через 29–30 лет могла бы стать первой страной мира. Могла бы, если бы не архаичная форма власти, если бы не война… Главная ошибка Государя заключается в том, что ему следовало довести до конца процесс, начатый еще в октябре 1905 года Манифестом «Об усовершенствовании государственного порядка», то есть за год-два перейти из самодержавной формы правления в парламентскую монархию. Тогда бы и отпали сами собой извечные суждения о некой нашей ущербности по сравнению с чисто вымытой и сытой Европой, и слова об извечной русской отсталости и несобранности остались бы в прошлом. Да и самая большая загадка на свете — русская душа стала бы всем ближе и понятнее». — Ардашев закрыл дневник, отложил в сторону вечное перо, взял со стола привезенный с собой новый сборник Александра Блока и, уже в который раз, вернулся к любимому стихотворению:

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,

Семь — осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

«Странной кажется на первый взгляд эта любовь к пошлой, мещанской и торгашеской России. Что же дорогого нашел поэт в «голове от хмеля трудной», в «заплеванном полу», в сытой жестокости к голодному псу, в стяжательстве? — мысленно рассуждал статский советник, пытаясь отыскать короткий ответ, но лаконичного объяснения сразу найти не удавалось. — Видимо, здесь двумя словами не обойтись. Да и самому Блоку для этого понадобилось не три строки… Вероятно, Россия для него — это не только нивы, поля, березки и утренняя дымка на реке. Россия — это смесь греха и покаяния, жадности и добродетели, это не только «переслюненные купоны», но и зацелованный прихожанами бедный церковный оклад, дающий людям надежду на чудо, на выздоровление, на покой, на счастье родных и близких…»

Легкий стук в дверь вывел Ардашева из задумчивости.

— Войдите.

— Клим Пантелеевич, прибыл господин Каширин. Он говорит, что срочно хочет вас видеть, — сказала горничная.

— Я приму его.

Служанка кивнула и вышла. Вскоре дверь вновь открылась и появился ставропольский сыщик.

— Доброго дня, Клим Пантелеевич.

— Здравствуйте, Антон Филаретович.

— Вы уж простите, что потревожил, но вы сами просили держать вас в курсе дела по расследованию гибели барона Красицкого.

— Да-да, конечно. Вы присаживайтесь.

— Благодарю, — провалившись в кресло, изрек Каширин. — Вы, как всегда, правы. Знаете, мне иногда даже обидно за себя. Ведь стоял там же вместе с вами, смотрел, думал, но к правильному выводу так и не пришел. — Он махнул рукой. — Ладно, хватит жаловаться… Ваше предположение в отношении убийства барона полностью оправдалось: в легких гари не обнаружено, а значит, он был убит еще до подстроенной аварии.

— Теперь многое понятно и каждая фигура на своем месте. Мы знаем, куда будет ходить конь, ферзь и пешка… Осталось совсем немного: мне надобно одно небольшое подтверждение той гипотезы, которая стала основной. И в этом деле без вашей помощи будет трудно обойтись.

— Без моей? — Каширин поднял бровь и преобразился несколько, вновь почувствовав свою значимость. — Что ж, вы всегда можете на меня рассчитывать.

— Прежде скажите, как идут ваши дела по поиску фальшивомонетной фабрики? Есть ли обнадеживающие новости?

— К сожалению, пока ничего определенного сказать не могу. Но круг определенно сужается. Сейчас мы заняты проверкой домов на Подоле. Вероятнее всего, фабрика находится где-то там. Нам нужно действовать наверняка, и потому нельзя торопиться.

— Это так, но и убийств уже совершено немало. Шутка ли: пять человек на тот свет отправились.

— Шесть, — поправил полицейский.

— Помилуйте, Антон Филаретович, вы ошибаетесь: ювелир Гиршман, часовщик, его помощник и барон с баронессой. Все.

— А как же анархист в «Гранд Отеле»? Вы ведь его собственноручно кинжалом из трости прикончили. Забыли?.. Нет, я, конечно, понимаю, что это не совсем вежливо — напоминать человеку, что он кого-то отправил по звездам гулять, но справедливости ради я должен был сделать это уточнение, — ухмыльнулся сыщик.

— Эх, Антон Филаретович! Сейчас вы снова походите на всегдашнего ставропольского сыщика Каширина, с которым у меня, к сожалению, отношения так и не сложились. А я уж, грешным делом, уверовал в ваше окончательное преображение… Однако если вы считаете, что этим напоминанием вы введете меня в краску или даже заставите испытывать муки раскаяния, то вы глубоко заблуждаетесь. Анархиста, как вы изволили выразиться, я «прикончил» лишь потому, что он был положительно опасен. Не среагируй я вовремя, число жертв неминуемо бы выросло. Надеюсь, вы не хотели меня уязвить, а сказали это так, не подумав, верно?

Каширин заерзал в кресле, будто сел на ежа.

— Ессес-но, я ляпнул это так-с, можно сказать, сдуру… Прошу не гневаться, Клим Пантелеевич, — вымолвил он и повел шеей, будто его душил воротник.