его соотечественников. Сверх того, если мы не ошибаемся, в этом твердом образчике потомка пуританина более или менее начала уже проявляться некоторая нервозность. Она, между прочим, сообщала его лицу гораздо более подвижности и живости, в ущерб какому-то выражению грубой силы, на которое эти свойства действовали, как разлагающие кислоты… Судья Пинчон преуспел в утонченности вместе с другими людьми столетием или двумя далее.

В умственном и нравственном отношениях судья был похож на своего предка, по крайней мере настолько, насколько можно заключить по сходству выражения и очертаний их лиц. В старинном надгробном слове, о котором мы уже упоминали, оратор решительно превозносил своего усопшего прихожанина. На его намогильном памятнике также начертана восторженная эпитафия, и сама история, дав ему место на своих страницах, не отвергает в нем твердости и возвышенности характера. Равным образом и в отношении к современному нам судье Пинчону ни публичный оратор, ни сочинитель эпитафий, ни историк общих или местных политических событий – никто не решился бы произвести строгий суд против его добросовестности, как христианина, или достоинства, как человека, или справедливости, как судьи, или храбрости и верности, как представителя его политической партии. Но независимо от холодных, формальных и пустых слов резца, который начертывает эпитафию, голоса, который произносит речи, и пера, которое пишет для современников и потомства, которые неизбежно теряют много своей истины от рокового сознания своей публичности, о предке остались предания, а о судье велись домашние повседневные толки, поразительно согласные в своих показаниях. Часто взгляд женщин, частных лиц и слуг на общественного человека бывает весьма поучителен, и ничего нет интереснее огромной разницы между портретами, назначенными для гравировки, и эскизами, которые переходят из рук в руки за спиной оригинала.

Например, предание утверждало, что пуританин был склонен к обогащению; о судье также – при всей наружной его щедрости – говорили, что он так цепок на руку, как будто она у него была сделана из железа. Предок принимал на себя вид грубой доброты и жесткой сердечности слов и обращения, которые большая часть людей почитали врожденной добротой его натуры, пробивавшейся сквозь плотную, негибкую оболочку мужественного характера. Потомок, сообразно с требованиями более утонченного века, преобразовал эту грубую доброту в великолепную улыбку благосклонности, которой он сиял, как полуденное солнце на улицах, или как веселый огонь камина в гостиных своих близких знакомых. Пуританин – если только верить некоторым старинным историям, которые до сих пор не перестали рассказываться, – поддавался некоторым нежным увлечениям. В отношении к судье мы не должны пятнать своих страниц подобными толками, которые, пожалуй, также можно там и сям слышать. Далее, пуританин, самовластный господин у себя в доме, был женат на трех женщинах и одной только равнодушной жесткостью своего тяжелого характера в супружеских отношениях отправил их в могилу. Здесь, впрочем, параллель между ними некоторым образом нарушается. Судья был женат на одной только женщине и потерял ее на третьем или на четвертом году после заключения брака. Ходила, впрочем, басня – мы принимаем ее за басню, хотя, пожалуй, и она могла бы характеризовать супружескую жизнь судьи Пинчона, – что смертельный удар был нанесен бедной леди вскоре после свадьбы и что она никогда уже не была весела, потому что муж заставлял ее приносить ему в постель кофе каждое утро.

Но фамильное сходство представляет предмет неисчерпаемый, и нет возможности перечислить всех его оттенков, переходивших по прямой линии от множества предков, на протяжении каких-нибудь двух столетий. Прибавим только, что пуританин – по крайней мере, так утверждают прикаминные предания, часто сохраняющие черты характера с удивительной верностью, – был смел, властолюбив, неутомим, мужествен; что он закладывал глубоко в сердце основание своих намерений и преследовал их с постоянством, не знавшим ни отдыха, ни угрызений совести; что он попирал ногами слабого и, если это было нужно для достижения цели, готов был решиться на все, чтоб побороть сильного. Похож ли был на него судья в этом отношении, читатель увидит из дальнейшего нашего рассказа.

Едва ли хоть одна из этих параллелей была известна Фиби. Родившсь и выросши в деревне, она была воспитана в незнании большей части фамильных преданий относительно Дома о Семи Шпилях. Но одно обстоятельство, неважное само по себе, поразило ее страхом. Она слыхала о проклятии, которое Моул, казненный колдун, послал со своего эшафота полковнику Пинчону обещание, что напоит его кровью, и знала о простонародном толке, будто бы эта кровь время от времени урчит в горле у Пинчонов. Обладая здравым смыслом и, главное, происходя из рода Пинчонов, Фиби считала эту последнюю басню нелепостью, какой она и была в действительности. Но старые суеверные предания, укоренившиеся в человеческом сердце, переходя от уст к слуху в многочисленных повторениях через целый ряд поколений, производят на нас сильное действие. Они мало-помалу проникаются дымом домашнего очага и, передаваясь долго из рода в род между прочими домашними фактами, принимают наконец их физиономию и до такой степени делаются неразлучными с домом, что производят гораздо больше внимания, нежели мы подозреваем. Поэтому-то, когда Фиби услышала урчанье в горле у судьи Пинчона, которое было у него весьма обыкновенно, и хотя происходило непроизвольно, но не показывало ничего особенного, кроме разве некоторого несовершенства горла или, как некоторые полагают, расположения к апоплексии, – когда молодая девушка услышала это странное и неприятное урчанье, которого автор никогда не слыхал и потому не может описать, она выпучила на него глаза с глупым видом и всплеснула руками.

Со стороны Фиби было весьма смешно смутиться от такой безделицы и непростительно обнаружить свое смущение перед человеком, которого эта безделица касалась ближе всех. Но этот казус так странно согласовался с прежними ее понятиями о полковнике и судье, что в эту минуту он показался ей совершенно тождественным с ними.

– Что с вами, моя милая? – сказал судья Пинчон, бросая на нее один из своих жестких взглядов. – Вы чего-то испугались?

– О, ничего, сэр, ничего совершенно! – отвечала Фиби с улыбкой досады к самой себе. – Но, может быть, вы желаете говорить с моей кузиной Гефсибой? Прикажете позвать ее?

– Обождите минутку, сделайте одолжение, – сказал судья, призвав опять солнечное сияние на свое лицо. – Вы, кажется, немножко расстроены сегодня. Городской воздух, кузина Фиби, не совсем соответствует вашим прекрасным, полезным для здоровья привычкам. Или вас что-нибудь встревожило? Что-нибудь особенное в семействе кузины Гефсибы? Приезд, э? Я догадываюсь! Ничего нет удивительного в этом, моя маленькая кузина. Жизнь в одном доме с таким гостем может, конечно, встревожить невинную молодую девушку!

– Вы говорите совершенными для меня загадками,