– Где-то с год продолжалось, – говорит он наконец. – Иногда он меня узнавал, а иногда нет.

– Он тогда начал залезать на все, что близко стоит. Ну, на сарай или амбар. Приставит лестницу и забирается на крышу. Говорил, что хочет быть ближе к Господу. И он начал ходить во сне. Я по ночам слышал, как он на предметы натыкается. Мать звала меня: «Пит! Он снова гулять пошел. Поймай его», – имитируя свою мать, отец говорит высоким голосом, но в его тоне нет никакой насмешки, которую могут себе позволить некоторые, когда говорят о женщинах. Голос отца звучит очень реалистично. Слыша его слова, четко представляешь себе немного дребезжащий голос сильной и властной старой женщины. – Он мог в кальсонах бежать прямо, как стрела, я за ним едва поспевал. Когда он просыпался ночью, то перво-наперво надевал на голову шляпу. У него был шоколадного цвета стетсон с короткими полями. Я много ночей так бегал за этой шляпой. – Отец замечает, что начинает терять внимание аудитории, и подкидывает что-то интригующее. – Эта шляпа была на нем, когда он умер.

– Ну и дела, – произносит Кутер, – повеситься со шляпой на голове! – Кутеру кажется, что он вставил хорошее замечание.

– Не в этом суть, Кутер, – пожимает плечами Шаг, и они враждебно начинают смотреть друг на друга, словно у них есть нерешенные вопросы. Бен замечает эту враждебность и бьет по столу кулаком так, что виски расплескивается из стаканчиков и обезьянка падает на бок. – Пацаны, сочельник все-таки, – Бен ставит обезьянку на место, но не включает ее. Все терпеливо ждут продолжения рассказа.

– Я спал на веранде, когда услышал, что кто-то ходит по крыше. Может, енот, думаю. Ну и снова засыпаю. Вскоре слышу, что меня мать зовет: «Пит, он снова на крышу забрался». Ну, мы выходим на улицу, смотрим, а он действительно на крыше. Стоит и смотрит на старую сосну, словно на ней кто-то сидит. На голове у отца шляпа, он смотрит вниз на меня и говорит: «Скажи ему, чтобы первым спустился», – и пальцем показывает на что-то на сосне.

– А кто там был? – спрашивает Кутер.

– Понятия не имею. Наверное, он что-то себе выдумал. Мать вынесла из дома соты с медом, потому что при помощи меда она его уже неоднократно заставляла спускаться с крыши. Я прислонил лестницу к стене и начал по ней подниматься. В ту ночь была полная луна, и когда я поднялся по лестнице достаточно высоко, чтобы рассмотреть пуговицы на его кальсонах и темные пятна от пота на стетсоне, отец снова заговорил. – Папа задумчиво смотрит на лампу, вокруг которой вьются мотыльки. Его лицо принимает выражение лица его отца. Он словно становится наполовину индейцем, наполовину ирландцем. – «Убирайся к чертовой матери с моей земли. Сын, принеси мне ружье». Вот что говорит отец. И это были последние его слова. Он наступил на прогнившую доску и упал сквозь крышу. Его тело было таким худым, что его голова застряла в дырке. Он застрял так, что его голова не пролезла в дырку. Когда я к нему подошел, он был уже мертв. Смотрел мертвыми глазами на ветки сосны, и язык у него вывалился. А шляпа все еще была на голове, – отец постукивает концом сигареты «Кэмел» по столу. Это постукивание означает точку в его рассказе.

– Ну и смерть! – произносит Бен.

– Хорошей смерти не бывает, – говорит Шаг. – Обидно, Пит, что вам с матерью пришлось при всем этом присутствовать. – Произнося эти слова, Шаг не смотрит на отца. Все присутствующие пожимают плечами.

В это время я вспоминаю обо всех смертях и несчастных случаях, которые видела за последнее время. Я представляю себе бабушку, когда я нашла ее в кровати с ползающими по ней муравьями, и Лишу, когда она с отсутствующим видом сидела на песке. Я даже вспоминаю о матери, которая лежит дома в кровати рядом с шаткой Эйфелевой башней из книг. Потом представляю себе маму в кровати с лицом бабушки. Я даже забыла о том, где нахожусь, так папа хорошо соврал. В то же время я стала еще более сознательной и сконцентрированной, что говорит о том, что ложь может помочь вам понять правду. Я сижу на перевернутом ведерке для наживки в тени моего отца. Мои глаза находятся на уровне стола, и я думаю о том, как моя мать лежит в кровати мертвая.

Я открываю рот, и у меня вырывается вопрос. Я еще не закончила говорить, но уже знаю, что его не стоит задавать. Я спрашиваю отца о том, что происходит с человеком после смерти.

Шаг бросает на меня суровый взгляд. Бен – баптист и не любит шуток по поводу своей религии, а папа порой себе их позволяет. Он иногда тонким голосом распевает выдуманную им песню: «Иисусик, мой дружок, передай-ка пирожок»[25]. Бена раздражает, когда отец поет эту песню, но при этом Бен понимает, что настоящий баптист не должен напрягаться по поводу таких антирелигиозных шуток. Когда это происходит, Бен неожиданно вспоминает, что ему надо заехать в магазин за молоком или идти стричься, и встреча «клуба лжецов» заканчивается. Поэтому никто не хочет, чтобы мой отец начал развивать свои теории по поводу рая. Именно поэтому Шаг с неодобрением встречает мой вопрос.

Вероятно, чтобы сменить тему разговора, в этот момент Бен включает обезьянку. Обезьянка начинает бить в литавры и мотать головой из стороны в сторону, словно она говорит: «Нет, нет, нет». Или для того, чтобы мы все на нее смотрели.

И мы все, за исключением отца, на нее смотрим. Отец открывает свою зажигалку «Зиппо», зажигает ее, долго смотрит на синий огонь и прикуривает сигарету.

– Я не знаю, что происходит с человеком, когда он умирает, – отвечает он наконец. – Я знаю то, что все знают. Человек умирает, его кладут в гроб и забрасывают землей.

После этого отец протягивает мускулистую руку и бьет обезьянку по голове. Та показывает зубы и шипит, как змея. Отец тоже демонстрирует ей зубы и шипит в ответ, выдувая длинную струйку дыма. Тут картинка моих воспоминаний как бы останавливается и становится статичной: отец и обезьянка смотрят друг на друга, соединенные струйкой дыма.

Отец никогда не признавался приятелям в том, что соврал. Ложь была его оружием против того, чтобы они не узнали о нем больше, чем ему хотелось бы.

В ту зиму мать ни единым словом не вспомнила смерть бабушки. Она лежала в кровати. Казалось, что книги, которые она читала, ее гипнотизировали.

После Нового года образовались две перманентные проблемы – родители стали сильно пить и много ругаться. Мать валила вину на отца, а тот, если бы его спросили, сказал бы, что в этом виновата мать. В общем, это известный и неразрешимый вопрос о том, что появилось раньше – курица или яйцо. Отец мог бы сказать, что дурное настроение матери, а также то, что она пила, выталкивали его из дома. Мать же будет утверждать, что отец самоустранился во время болезни бабушки и после ее похорон, отчего она и запила. Так что я не знаю, кто здесь прав, а кто виноват.

Я также не знаю, что вызвало нервное обострение, которое чуть не закончилось смертью матери. Может, она слишком много пила и поэтому стала сходить с ума, а может, наоборот, алкоголь на некоторое время отодвинул тот момент, когда она стала съезжать с катушек. Сперва мать пила, потом они с отцом начали ругаться, а потом приехала «Скорая», связала ее и увезла.