Мы отдыхаем, но не очень долго. Времени осталось в обрез. Иногда я задаюсь вопросом, почему швейцарец с такой готовностью сопровождает нас. Можно было бы спросить, но я не спрашиваю. Его безумие спокойное и хладнокровное, и я знаю, что он убил итальянца не для нашей безопасности, а для того, чтобы устранить с пути потенциальную угрозу. Лучше уж пусть остается с нами. Пусть и не на нашей стороне, но и не против нас. Так я могу за ним наблюдать.

Теперь он использует Лизу для своего удовольствия, часто останавливаясь для этого среди фруктовых деревьев в каком-нибудь зеленом саду. Аромат портящихся фруктов — это запах его похоти, и этот приторный запах выворачивает меня наизнанку. Лиза охотно принимает в этом участие или, как минимум, не сопротивляется. Она идет к нему с полуторжествующим-полусмущенным выражением лица. Ее возбуждает то, что он ее хочет, хотя она и не понимает почему. После этого Лиза становится тихой, и я знаю, что она задается вопросом: любовь ли это? На привалах она сидит с низко опущенной головой.

Я ее не осуждаю, она не более чем ребенок.

— Ты хочешь посмотреть? — спрашивает он меня.

— Пошел ты.

Мне не нужно пробовать гнилые фрукты, чтобы понять, что в них нет ничего хорошего.

— Как ты думаешь, это правда? — спрашивает Лиза.

— Что правда?

— Внутри меня монстр? И внутри тебя?

— Нет, я так не думаю.

— Но ты не можешь знать.

— Не могу.

— Я не хочу рожать монстра.

Лицо Лизы с невидящим глазом обращено вперед.

— Я вообще не хочу рожать.

Тогда

Тени совершенно бессмысленны в моем тускло освещенном жилище. Они, кажется, устраиваются там, где им больше нравится, а не там, где им положено физическими законами. Я могла бы включить больше света, прогнать их из комнаты, но я этого не делаю, потому что часть моего сознания верит, что они, прилипнув к стенам, не исчезнут. Какая-то часть меня просто не желает знать, что за ними скрывается.

Я не прячусь в тени. Я выбираю середину кухни, чтобы сделать телефонный звонок. Отсюда мне видно входную дверь и вазу. Стоя здесь, я могу наклонить голову на один-два дюйма налево, и они скроются из виду.

Раздаются гудки. Моя надежда тает с каждым угасшим звуком. Затем включается автоответчик и я слышу записанный голос доктора Роуза, говорящего со мной из прошлого.

Я рада, что он не ответил. Так мне легче: говорить с компьютером, который сконвертирует мой голос в звуковой файл и сохранит где-то на сервере, может быть, на Среднем Западе,[26]а может, в Индии. Так я могу поговорить с ним, и он меня услышит, хотя сейчас и не слушает.

— Привет, это Зои Маршалл.

Слова спотыкаются у меня на языке, словно знают о своей банальности.

— Я просто не знаю, кому еще позвонить. Мои родные могут подумать, что я не в себе, а двое моих близких друзей умерли. Они, конечно, теперь прекрасные слушатели, но поддержки от них нет никакой. Поскольку выслушивание и поддержка — это ваш профиль, я и подумала о вас.

Я подтягиваю колени к груди, кладу на их выпуклые хрящи подбородок.

— Я думаю… я подумала, что ваза приносит несчастья или, возможно, она убивает людей. Я знаю, что вы считаете, что мне нужно распечатать ее, но… я не могу. Это как та история с ящиком Пандоры. Вдруг, когда я ее открою, весь мир покатится в ад? Вдруг и вправду все проблемы мира высыплются оттуда? Вокруг меня умирают люди. Это ненормально. Я не хочу быть Пандорой или Тифозной Мэри.[27]Я хочу остаться собой. Я не сомневаюсь, что вы сочтете меня чокнутой, услышав такое, но… ладно, забудьте.

И я кладу трубку.

Только я и ваза прозябаем в этой квартире. Светящиеся зеленые цифры на микроволновке отсчитывают минуты. Когда моя жизнь становится на семнадцать минут короче, раздается телефонный звонок.

— Я хочу с вами встретиться, — говорит Ник.

Теперь просто Ник, не доктор Роуз. Ник. Я мысленно произношу это имя, и мои щеки теплеют, как будто это конкретное сочетание букв производит на меня магическое эротическое воздействие.

— Вы все еще свободны по пятницам?

— Я не имел в виду свою профессиональную деятельность.

— А-а.

И, помолчав, уточняю:

— Когда?

— В ближайшее время. Только дайте мне несколько дней.

В его голосе звучит странная нотка, что-то вроде напряжения, свидетельствующая о том, что между нами существует препятствие, которое не так-то просто удалить.

— А в чем проблема, Ник?

Впрочем, я это знаю. Знаю еще до того, как он об этом скажет.

— Ничего особенного. Просто желудочный грипп.

Сейчас

Добро пожаловать в Бриндизи. Приятного времяпрепровождения. Наслаждайтесь видами. Ешьте хорошую пищу, пейте наши вина. Отдыхайте.

Табличку с таким содержанием я хотела бы увидеть. Но дружеские приветствия обычно не сопровождаются изображением черепа с костями. Выгоревшие слова на воткнутом в землю знаке из потемневшего дерева предостерегают о том, что это место неблагополучно. Впрочем, им не нужно было утруждаться: улицы заполнены человеческими останками и ржавеющими автомобилями настолько, что среди них трудно найти проход.

Из-за близости моря все металлическое быстро ржавеет. Соленый ветер уносит запахи разложения, оставляя знакомый резкий запах морской воды. Мне снова десять лет, я стою на набережной со своим стаканчиком мороженого. Мне пятнадцать, и я купаюсь с друзьями. Двадцать три, и мы падаем с Сэмом на песок и занимаемся чем-то таким, что любовью не является.

Мы врезаемся в мертвый город неровно составленным треугольником: Лиза и я идем впереди, а швейцарец позади нас с украденным у мертвеца оружием в руках. Я представляю, как он обдумывает, куда бы выпустить пули. В мою почку и плечо, возможно. Он наверняка знает, как можно причинить максимально длительную и мучительную боль.

Бриндизи — город холмов и низин. Побеленные, отмытые до яркого сияния бесконечными дождями дома смотрят сверху вниз со своих возвышений. По мере нашего продвижения вглубь город становится теснее от безлюдных высотных зданий, наполненных офисной мебелью. Как и всем прочим городам, этому для нормальной жизнедеятельности нужны люди. Без горожан, спешащих по делам, снующих в автомобилях и говорящих по телефону, атмосфера пуста и безжизненна. Бриндизи — город без души. То и дело из грязных окон выглядывают лица, чтобы посмотреть на нас, и тут же растворяются в тени. Жизнь здесь присутствует, но сейчас она желает оставаться незамеченной.