— Разумеется.

Через четыре дня меня снова вызвали в кабинет Копфера.

— Мы с Эггером приняли решение пока не обнародовать информацию об этом исследовании, — сказал Копфер, — в том числе и внутри компании. Чем меньше людей знает, тем лучше. В бухгалтерии такой высокобюджетный проект скрыть невозможно, поэтому необходимо сделать вид, будто цель исследования иная.

— Ясно.

— Сообщим, что вы осуществляете углубленное изучение аидита, и из практических соображений перенесем работу в Африку.

— В Африку?

— У компании есть здание в Эль-Аюне, в Испанской Сахаре. Не на виду, промышленных шпионов там нет, и любопытные журналисты тоже не доберутся. А обоснуем тем, что так исследовательская группа будет располагаться ближе к источнику данных.

— Понимаю. Как в Манхэттенском проекте — множество светлых голов в пустыне.

— Да, — он посмотрел в окно, — с той лишь разницей, что целью Манхэттенского проекта было создание бомбы, способной истребить человечество. А у нашего проекта… — он повернулся ко мне, — цель противоположная.

Каждый раз, когда ветер колышет занавески, в комнату проникает запах дизеля, а на полу появляются полоски белого света. Последний электромобиль уже много лет назад отправился на свалку, и в Сахаре расконсервировали нефтяные скважины. Где-то вдалеке завыла сирена — может, это «скорая помощь», или полицейские, или военный автомобиль. Два выстрела, один за другим. Ответный огонь, или обе пули выпущены из одного ствола где-нибудь у дорожного кордона? Будем надеяться, что это колонисты охотятся на герилью или наоборот, а меня все это не касается.

Эль-Аюн всегда задает много вопросов, а ответов у него меньше.

Часы у меня на запястье тикали. Подарок от Клары на день нашей свадьбы. Я знаю, что они отстают, но все равно недостаточно.

Спустя три месяца после того, как главы нашей корпорации приняли окончательное решение, я, двадцать два ученых и три трейлера с лабораторным оборудованием заняли свое место в Эль-Аюне. Для несведущих проект назывался АИД2, но между собой мы называли его «Анх». Хотя ученые привыкли подписывать обязательство о неразглашении тайны и никто из участников проекта не знал больше положенного ему, я понимал, что они догадываются: вздумай они продать информацию о проекте кому-нибудь из наших конкурентов, и цену им предложат весьма привлекательную. По этой причине я, воспользовавшись связями Даниэля Эггера, председателя совета директоров и полковника в отставке, раздобыл макулятор памяти. Мы привезли его с собой, и каждый из участников письменно подтвердил свое согласие на уничтожение памяти после того, как они представят свой последний научный отчет. Макулятор памяти был сконструирован во время Великой войны, когда военные получили единоличное право на разработку и использование технологий выше третьей степени, и применялся офицерами, обладающими информацией, которая больше им не требовалась, но которую враг мог использовать в своих интересах, если офицера взяли бы в плен. На тот случай, если офицеры выдержат пытку или, выполняя приказ, примут пилюлю с цианидом, враги нашей российско-европейской конфедерации придумали «Экзор» — устройство, вскрывающее память, даже когда мозг мертв и физически разрушен. Макулятор памяти против «Экзора» — словно наглядное воплощение технологической войны, действие и противодействие, которые привели мир к разрухе и к тому, что после войны технологии в гражданской жизни попали под запрет. Нам, медикам, время от времени разрешается использовать макулятор памяти для того, чтобы стирать воспоминания у пациентов, переживших психическую травму, но в этих случаях пациентами бывают разве что представители элиты.

Научная работа одновременно похожа на стройку и кино: ее никогда не заканчивают вовремя и она никогда не укладывается в бюджет. Однако с «Анхом» дела обстояли иначе.

Объясняется это в основном тем, что я, будучи руководителем проекта, оказавшись на перепутье, принял рисковое решение о том, в каком направлении двигаться, и бросил все ресурсы на работу лишь в одном направлении. Если бы этот путь оказался тупиковым, проект рухнул бы. Мой помощник Бернард Юханссон, единственный, кроме меня, знавший о целях проекта, пришел в недоумение и спросил:

— Ральф, куда мы торопимся?

Он считал, что нам следует разделиться на группы и прорабатывать разные направления по примеру Манхэттенского проекта, и был прав: у нас хватало сотрудников, денег и времени. У них всего этого хватало. О том, что у меня время поджимает, я с Юханссоном делиться не стал. Чем я с ним поделился, так это эйфорией, когда мы поняли, что создали его. Препарат. Наше наивысшее достижение.

Это оказалось — как бывает, когда ответ уже знаешь, — на удивление просто. Но в то же время и сложно, потому что требовало нового способа мышления. Эволюцией решено, что биологические виды живут, производя на свет новых, более здоровых и приспособленных индивидов, старые же списываются и умирают. Но если обновление клеток в существующем индивиде поддерживает также способность к обучению, ничто не мешает индивиду снова и снова воспроизводить самого себя. Новорожденного ребенка всему учат с нуля, однако, возрождаясь, индивид не утрачивает уже однажды приобретенного опыта, а это дает ему огромное преимущество в борьбе за существование. Тогда почему же подобного биологического вида до сих пор не существует? По-моему, ответ заключается в том, что развитие вида, достаточно умного, чтобы разрешить подобную загадку, занимает немало времени, но так как все загадки рано или поздно будут разгаданы, мы — то есть природа — уже давно к этому шли. Умом нас наделяет природа, инстинктом выживания нас тоже наделяет природа, следовательно, вечная жизнь — изобретение природы.

По крайней мере, именно в этом я и пытался убедить самого себя, когда однажды холодным эль-аюнским утром, в шесть часов, оторвался от микроскопа и, посмотрев на Бернарда Юханссона, прошептал:

— Мы его нашли.

И задушил вопрос «Что же мы наделали?».

Мы отдернули занавески и посмотрели на пустыню. Глядя на красный дрожащий диск, выступающий над горизонтом, Юханссон сказал, что это начало — начало нового дня для человечества. Я же думал, что солнце, наверное, похоже на облако от первых испытаний атомной бомбы в Нью-Мексико в 1945 году.

— Нобелевская премия, — обрадовался Юханссон.

Возможно. Наверняка. Однако новая жизнь человечества моей целью не была.

В спешке мы собрали лабораторное оборудование, хотя кое-что, в частности макулятор, все же оставили, взяли с собой мышей и вернулись домой, в Европу.

— Это, — проговорил я в темноту, — двадцать африканских карликовых мышей, которые участвовали в эксперименте.

Я поменял картинки в диапроекторе, и на экране появилась новая фотография.

— В начале опыта возраст каждой из них составлял один год, что соответствует средней продолжительности жизни карликовой мыши. Десяти мышам мы сделали инъекции. Спустя два месяца они были по-прежнему живы, а десять мышей, которым инъекции сделаны не были, умерли.