– Ладно. – Я встаю и сдержанно обнимаю маму на прощание.

Она крепко-крепко стискивает меня в объятиях.

– Если тебе что-нибудь понадобится – что угодно, – сразу звони нам. – Она качает головой. – Господи, мне и уезжать-то совестно.

– Мне девятнадцать лет, – напоминаю я. – И я уже почти год жила одна. Все будет хорошо. – Я отстраняюсь. – Счастливой поездки.

Мама сжимает губы, смотрит на меня в упор. На мне солнцезащитные очки, и я гадаю, что она там видит. Знает ли она, чем я занимаюсь? Понимает ли, как я запуталась? Ведь я сама не знаю, что делаю. И даже слабо представляю, кто я теперь. Видит ли она еще во мне свою дочь, или той Новы, которую она вырастила, больше нет и ее сменила незнакомка?

Мама вздыхает, оттягивает большим пальцем ремешок сумочки на плече и спускается с крыльца:

– Я люблю тебя, Нова.

– Я тоже люблю тебя. – Я снова сажусь на скамейку-качели, чувствуя укол совести, но он быстро тонет в остатках недавнего кайфа.

Мама с Дэниелом садятся в машину и выезжают по дорожке, и все это время мама не сводит с меня глаз – отворачивается только тогда, когда они доезжают до угла. Затем все стихает. Все соседние дома тоже решили погрузиться в тишину. Я еще немного покачиваюсь, и хотя уже не смотрю на его дом, мысленно все равно вижу его.

Достаю из кармана телефон, щелкаю по экрану, чтобы запустить видеозапись, и направляю камеру на бывший дом Лэндона.

– Он там больше не живет, но все равно этот дом меня не отпускает. Может быть, потому, что я слишком много времени там провела и меня увлекало все, что он там делал. – Я вытаскиваю из-под себя ногу, ставлю на бетонный пол. – Вскоре после того, как он умер, его родители уехали, и теперь все крыльцо заставлено велосипедами и завалено игрушками, а на холме заднего двора, где я когда-то лежала с ним, врыты качели. – Я наклоняюсь в сторону, чтобы снять двор и холм за забором. – Все так, будто его уже нет на свете… и никогда не было… но для меня он жив, жив в моем сердце. И оно по-прежнему принадлежит ему.

Слышится скрип двери, и сердце у меня оглушительно колотится. Тук-тук… Тук-тук… Оно стучит в том же ритме, в каком его ноги стукались о стену, когда он безжизненно раскачивался на веревке… Тук… Тук… Тук… Лицо белое как снег, а глаза открыты, как будто он еще здесь и не хочет их закрывать…

Я наотмашь бью саму себя по щеке, сильно, чтобы выбить все это, к чертям, из головы. Темные очки слетают, щеку обжигает болью, в ушах звенит, а на глаза наворачиваются слезы. Я прижимаю ладонь к щеке. Кожа горит, слезы щиплют глаза, я уже жалею, что сделала такое, не подумав. Мне больно. Очень. Но от воспоминаний тоже больно.

Я жду, пока сердце не перестанет колотиться и адреналин не придет в норму. Делаю глубокий вдох, затем еще один, потом сажусь прямо и поворачиваю камеру в другую сторону, чтобы на экране было видно мое лицо. На щеке ярко-красный отпечаток ладони, – пожалуй, синяк останется.

– Иногда я думаю: может, такая привязанность к нему – это что-то нездоровое? Это вообще нормально – так мучиться, когда уже больше года прошло? Но кто скажет, что нормально, а что нет? Кто вообще может что-то сказать? По-моему, все говорят разное и нам друг друга не понять… По крайней мере, для меня это так… Я уже ничего понять не могу. – Я умолкаю, видя, как на дорожку въезжает пикап Делайлы.

Я удивляюсь. Я-то думала, она поехала на концерт. Подруга останавливает машину, машет мне рукой, подпрыгивая на сиденье, и я вижу, что в пикапе сидят еще двое. Пассажирская дверь открывается, и из нее выскакивает Куинтон, а за ним Дилан.

– Привет, Нова-Дова, – говорит Делайла нараспев, энергичным шагом обходя пикап. Она успела переодеться в бордовые вельветовые шорты и белую майку. Каштановые волосы спадают на плечи, запястья все увешаны разноцветными браслетами. – Опять видео снимаешь? – Делайла подходит ближе, и у нее отвисает челюсть при виде моей распухшей щеки. – Ты что, подралась тут с кем-то без меня?

Я роняю телефон на колени и останавливаю запись.

– Нет, – вру я. – Упала с качелей и ударилась лицом.

– Сильно ушиблась? – Она поднимается по ступенькам.

– Да нет, ничего.

Куинтон с Диланом внизу, у крыльца, о чем-то говорят приглушенными голосами, и у Куинтона такой вид, будто он начинает злиться. У Дилана капюшон натянут на голову. Странно, в такую-то жарищу. Куинтон в черной футболке и вытертых джинсах. Подбородок у него колючий, на скуле размазано что-то черное.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я, когда Делайла останавливается напротив качелей. – Я думала, вы на концерт поехали.

– Да, но вот по пути заехали за тобой, – отвечает она, складывая руки на груди.

Дилан поднимается на крыльцо и обнимает ее за плечи, его взгляд останавливается на мне.

– Ого, что это у тебя с лицом? – Он стягивает капюшон и потирает бритую голову ладонью.

– Упала, – механическим голосом отвечаю я и прикрываю щеку рукой.

Он кривит лицо, разглядывая безобразную отметину.

– Ну и рожа у тебя.

– Спасибо, – сухо отвечаю я.

Делайла пихает его локтем в живот:

– Не будь свиньей.

Дилан сверлит ее взглядом, и она, сжавшись, отступает назад, видя, как затвердело у него лицо.

– Так что, Нова, ты готова? – спрашивает он, все еще грозно глядя на Делайлу.

– К чему? – нервно переспрашиваю я, покачиваясь на скамье-качелях.

– К концерту. – Дилан смотрит на часы, и Делайла прерывисто выдыхает. – Если хотим приехать к открытию, пора выдвигаться.

Куинтон подходит к ним и прислоняется к столбику, поддерживающему крышу. Я делаю вид, что его здесь нет, будто не замечаю, как он смотрит на меня своими медовыми глазами, от которых я столько времени пряталась.

Я скидываю сандалии и вожу ногами по полу, раскачиваясь взад-вперед.

– Я уже сказала Делайле: я пас.

Делайла качает головой и тычет в меня пальцем:

– И не думай. Ты сказала, что поедешь, так что поедешь. Я не допущу, чтобы ты всю неделю сидела тут и кисла.

Я пытаюсь собраться с мыслями, пробиться к ним сквозь цифры, прыгающие в голове. «Один, два, три, четыре, дыши глубже».

– Маме нужно будет помочь в выходные, – вру я и сердито смотрю на Делайлу – я же знаю, что у нее на уме. Думает, если пришла сюда с Куинтоном, то уговорит меня поехать.

– Твоя мама уехала. – Подруга с обвиняющим видом поднимает бровь. – Я была тут утром, когда она собиралась, помнишь?

– А знаешь, я сам только из-за тебя поехал. – Куинтон подталкивает мою ногу ботинком. Глаза у него красные, как всегда, и я чувствую, что от него пахнет травкой, как и от меня. – Свинство ведь – отказываться сейчас, когда мне уже деваться некуда. – Он улыбается, и на минуту я поддаюсь на эту улыбку, но тут же вспоминаю все, что было между нами, он ведь тогда ушел и стал разговаривать с Ники, забыв обо всем, не успела я и глазом моргнуть.