— Ну да, а что? — прорычал Вильруа.

— Ну так научи его делать упражнения.

Он произнес это тоном гораздо более мягким. Но падая, я ободрал руку об острый осколок кремня. Сочилась кровь. Этот удар и оскорбление Гепена смертельно ранили гордость Вильруа. Но всем хорошо известно, как рождается чувство: когда одолевает гнев (вас одолевает), нужно, чтобы мимо прошел все равно кто — любой страдающий ребенок — и тогда все ваше существо, отчаявшееся и ожесточенное, раскроется навстречу жалости, которая и есть — любовь. Гнев вызвал слезы на глазах моего рассерженного приятеля, а жалость прочертила нежную слезную дорожку от века до рта. Он взял мою руку и поцеловал. Я был сражен этим его поступком. Сам-то он понимал, что рискует показаться смешным в глазах других? Розоватая струйка стекла по его подбородку и превратилась вдруг в пурпурный шарф, обвившийся вокруг шеи. Любой ребенок в таком облачении кажется угрюмым и безжалостным. Его лицо было искажено мукой. А я, чтобы не задохнуться от стиснувшего грудь волнения, всего лишь и мог, что разразиться счастливыми слезами, оттого что мне довелось увидеть этот пурпур и не потерять сознание от потрясения и стыда, не упасть в объятия этого красавца-атлета. Какое-то мгновение Внльруа стоял, словно застигнутый тревожным набатом. Наконец, он словно очнулся. Отворотом рукава вытер кровь, смешанную со слезами, соплями и слюной, и, по-бычьи наклонив голову, набросился на папашу Гепена. «Он налетел на него, как коршун». Он накинулся на него, словно его увлек и швырнул вперед горячечный запал этого выражения. Так десять дней спустя после знакомства с Булькеном я набросился на Шарло во время медосмотра.

Я уже говорил, что мне необходима была вспышка, поступок, но не для того, чтобы стать необходимым Булькену, а чтобы возвыситься до его трагизма. Я караулил, мне достаточно было малейшего предлога: не к месту произнесенное слово, резкий жест, взгляд, случайное касание какого-нибудь типа, чтобы воспользоваться этой зацепкой, превратить ее в стычку, и пусть она закончится чьей-то мольбой о пощаде или же моей смертью. И тут как раз во время медицинского осмотра мне подвернулся парень по имени Оса. Он недостаточно быстро посторонился на лестнице, по которой я как раз изволил спускаться, и я задел его. Он довольно вежливо указал мне на это, а меня уже «понесло».

— Заткнись, — бросил я ему.

— Да чего ты, Жанно… Ты же сам…

— А я говорю, заткнись, а то я сам тебя заткну, будешь глотку разевать.

Мне с трудом удалось затормозить на повороте лестницы. Я резко толкнул его, отшвырнув к стене, и спустился до самого низа, где заключенные, выстроившись в коридоре в одну шеренгу, ожидали медосмотра. Разогнавшись, не в силах затормозить ни в прямом, ни в переносном смысле, я оказался как раз напротив Шарло. Рядом с ним стоял Булькен. Солнечный луч падал через стеклянную крышу, и по коридору бегали зайчики. Чтобы поддерживать свой авторитет, Шарло не нужно было кричать и суетиться — он был немногословен и нетороплив. Когда я появился, он как раз проходил сзади Булькена, и я застыл, как громом пораженный, увидев, что левое бедро мальчишки сжимает грубая и нежная рука Шарло с растопыренными пальцами. Я почувствовал страшную боль. Неистовая ярость распирала меня. Я неподвижно замер шагах в десяти от них. Его рука шевельнулась. Она, словно в осторожной ласке, легко скользнула по ткани штанов, потом пропала. Я, наконец, обрел способность дышать. Грудь освободилась от тисков. Мне было немножко стыдно оттого, что я ошибся, и быть может, мои глаза затуманились слезами, я понял: Небо оказало величайшую милость, явив мне лжечудеса — видимость зла и осознание того, что зло — лишь видимость, ведь я понял, что это была всего лишь тень чьей-то руки с растопыренными пальцами, тень, скользнувшая по бедру моего друга. Но как только пропала эта тень, я услышал, как Шарло рассказывает своим почтительно внимающим приятелям:

— …ну а я что? Я могу быть за женщину. Хоть четыре раза в день, пожалуйста.

Я ухмыльнулся, подобрался к ним поближе и сказал:

— Ну ты, не бзди давай.

Он обернулся.

— Да говорю же тебе. Тут я супер.

Я уже давно ненавидел Шарло. Он казался мне достаточно проницательным, чтобы разгадать, о ком именно я мечтаю, но сегодня моя ненависть обострилась стократно, ведь я считал его таким грубым и жестоким, он мог бы впутать в разговор Булькена, как-то намекнуть на него, я просто бесился от своей затаенной ненависти, кроме того, я боялся выглядеть в глазах Булькена скучным и занудным, оттого что никогда ни над кем не подшучивал, но он сам запретил мне насмешничать, потому что тогда я совершенно терял контроль над собой и мог показаться неестественным, жеманным. Я напрягся, я просто должен был выглядеть так, будто прошел огонь, воду и медные трубы, чтобы никакие тычки и шпильки наших крепких парней не могли поколебать мой авторитет. Я сказал:

— Ты — супер? Ах да, ну конечно, тебе же ангелы помогают.

Я стоял, не вынимая рук из карманов. Он не мог не видеть, что я ищу повода к ссоре. Ему нужно было вырубить меня, моя ирония требовала немедленного и решительного отпора:

— Я так говорю! Попробуй только сказать, что я вру!

— Да, врешь.

Еще когда он говорил фразу: «Тут я супер», я мысленно произнес: «Сейчас подойду и набью ему морду! Сука! Сейчас подойду и набью ему морду!» Я повторил это про себя несколько раз. Эта фраза меня опьяняла и возбуждала, я не стал дожидаться, когда он ударит меня первым, и набросился на него. Мы дрались отчаянно, с неистовой яростью, прямо на глазах у Булькена, который, должно быть, испытывал удовольствие от этого зрелища. Когда я на мгновение вдруг ослабевал, меня поддерживало воспоминание о Вильруа и его любовь ко мне. Я был хозяином положения, потому что Шарло дрался по правилам, без жульничества, а я по-подлому, как в Меттре. Я мог бы убить его в своей ярости. Мне было столько же лет, сколько Вильруа, у меня были мускулы Вильруа, а не Дивера. Я брал взаймы, я крал красоту его поступков. Непонятно откуда взявшаяся прядь белокурых волос упала прямо мне на глаза. Я был чертовски стремителен и ловок. Я должен был победить Шарло, ведь его бы победил Вильруа, я сражался под его сверкающим щитом, хорош он или плох. Охранники оттащили меня, Шарло унесли.

Вертухаи поспешили Гепену на помощь. Никто не решился силой привести Вильруа в карцер. Его попросили прийти туда добровольно. Он и пришел, один, успев перед этим пожать мне руку. Я понял, что от меня чего-то ждали и, воспользовавшись уроками своего сутенера, исподтишка нанес Гепену удар, от которого тот покачнулся. Он успел обернуться, и мы вцепились друг в друга: было стыдно, что тебя вздул старик, хотя еще довольно ловкий. Я был очень несчастен, отправляясь в спецблок, но держался так же прямо, как и Вильруа, шедший в двух метрах впереди меня.

Мы провели там с ним целый месяц, он — в одиночке, а я — в привычном хороводе наказанных. Когда он вышел из карцера, его место старшего семьи Б оставалось за ним. Его боялись. Вильруа выделялся среди прочих тем, что был способен на поступок, он обладал хорошим слогом и даром воззвания, и любое — ничтожнейшее из них — звучало дерзко и вызывающе, словно это было воззвание Великой наполеоновской армии. Однажды его попросили высказать мнение по поводу стычки между Делофром и Реем, как, мол, ему показалось, по правилам ли был избит Делофр, и он довольно равнодушно ответил: «Ничего не могу сказать. С одной стороны, язык не поворачивается плохо говорить о парне, который бьется, как лев, но с другой — я на дух не переношу этого типа, поэтому говорить о нем хорошо — прямо с души воротит. Поэтому лучше-ка я заткнусь».