Для коренного населения первые месяцы советской власти оказались очень тяжелыми. «На местах – полное опустошение, – докладывал Совнаркому Туркестана в июне 1918 года первый комиссар по делам национальностей Эшонходжа Ошурходжаев. – Население совсем потерялось, оно совершенно не знает, к кому обращаться и где искать, в случае нужды, защиты или покровительства»[142]. Деревня годами истекала кровью. Экономические трудности общего характера, связанные с войной, в том числе инфляция и взимаемые с населения «добровольные» взносы на военные нужды, усугублялись тем, что экономика региона все больше определялась производством хлопка. Он играл все более важную роль в местном сельском хозяйстве, в результате чего Туркестан оказался зависим от внешних источников продовольствия. В годы войны цены на хлопок резко снизились по отношению к ценам на зерно, что привело к обнищанию мусульманского крестьянского населения. Рост цен на продовольствие затронул всех, однако возникший в результате кризис имел ярко выраженный этнический характер. Этот кризис значительно усилился из-за событий 1916 года, которые привели к резкому сокращению площади обрабатываемых земель и к снижению производительности сельского хозяйства. Именно на фоне голода 1917–1918 годов развивался тот политический и военный конфликт, о котором здесь идет речь[143]. Тщательное статистическое исследование, проведенное Марко Буттино, позволило в полной мере оценить масштаб катастрофы. Между 1915 и 1920 годами площадь обрабатываемых земель в Туркестане сократилось наполовину, а поголовье скота – на 75 %. Производство хлопка практически прекратилось. Разумеется, в разных социальных группах потери были неодинаковы. У русских крестьян посевные площади уменьшились на 28 %, а поголовье скота сократилось на 6,5 %; для оседлого коренного населения эти показатели составили 39 и 48 % соответственно, а для кочевников – 46 и 63,4 % [Buttino 1990: 61–64]. За те же пять лет гражданское население Туркестана сократилось на четверть, с 7 148 800 в 1915 году до 5 336 500 в 1920 году. Численность коренного населения в сельских районах сократилось на 30,5 % [Buttino 1990:64–69]. Ирригационные сети пришли в негодность, целые районы стали необитаемыми. Деревни оказались брошены: их жители бежали от голода, от поселенцев или басмачей, или от всего сразу. Многие пересекли границу и бежали в Иран, Афганистан или Синьцзян. Об истинном масштабе эмиграции судить невозможно, но во всяком случае масштаб этот был очень велик[144]. Основную массу эмигрантов составляли казахские и туркменские кочевники, которые в большом количестве бежали через советскую границу. На протяжении 1920-х и в начале 1930-х годов отдельные лица и семьи из числа оседлого населения тоже продолжали убегать за границу. В отличие от массовых побегов кочевников, побеги оседлого населения были единичными, совершались тайно, по трудному маршруту через Тянь-Шань на территорию, контролируемую китайцами, и дальше[145]. Сильнейшее чувство незащищенности и неуверенности в завтрашнем дне, порожденное годами революции, голода, межнациональной розни и крестьянских бунтов, пошатнуло сами основы мусульманского общества во многих отношениях, пересмотрев авторитеты и репутации и посеяв семена раздора, которые породили конфликты всего следующего десятилетия.

Богатые купцы как социальная группа сильно пострадали: инфляция, налоги, поборы, национализация частной собственности и запрет свободной торговли (пусть и не вполне эффективный) привели к тому, что состояние их значительно уменьшилось, а вместе с ним и их положение в обществе. Они подвергались насилию и во многих других отношениях. Несчастья, постигшие Мира Комильбоя, андижанского миллионера и одного из виднейших общественных деятелей Туркестана, возможно, и нетипичны, но зато были хорошо задокументированы. Неприятности в отношениях с государством начались у него еще в 1915 году, когда по анонимному доносу он был арестован и сослан за «панисламизм» и сбор средств в поддержку нападения Османской империи. Его довольно быстро освободили и вернули в Андижан, где он оказался в самом пекле революции. В мае 1917 года он был сослан Андижанским союзом мусульманских общественных организаций – за вмешательство в их работу. В середине июля ему разрешили вернуться, но лишь при условии, что он не станет вмешиваться в государственные дела вплоть до выборов Учредительного собрания[146]. Выборы эти, разумеется, не состоялись в связи с известными обстоятельствами, и в итоге в феврале 1918 года русский совет нового города арестовал Мира Комильбоя и расстрелял его, конфисковав всё имущество [Акром ўғли 1992:96]. Судьбы других купцов складывались менее драматично, но и им пришлось многое перенести. Раннесоветская печать неизменно изображала типичного представителя местной буржуазии как персонажа могущественного и обладающего большой властью, однако старое купечество так и не смогло вернуть себе былого влияния.

Конфискацией и изъятием имущества занимались не только европейцы. Одной из форм мобилизации в 1917 году стало возникновение в старых городах ремесленных гильдий и объединений (жамиятлар). Как «демократические» организации, эти объединения имели право реквизировать у буржуев имущество или собирать с них «взносы». Такие реквизиции, к которым подталкивал продовольственный кризис, в 1918–1919 годах стали обычным явлением: в Ташкенте эти организации постоянно увеличивали суммы взносов, которые достигали иногда 1,5 миллиона (обесцененных) рублей[147]. Аналогичные реквизиции имели место и в Самарканде, где 17 августа 1918 года Самаркандский исполнительный комитет мусульманских рабочих и дехканских депутатов постановил собрать с баев 241 тысячу рублей в семидневный срок[148]. Баи понесли не только денежные потери, но также и репутационные. Мобилизация ремесленных объединений в 1917 году стала формой перестройки общественных отношений, которая оказалась направлена непосредственно против баев и на которой большевики стремились нажиться (хотя и не разжигали этот процесс напрямую).

Гражданская война в Средней Азии

Самой открытой формой внутреннего противостояния в мусульманском обществе в сельской местности стали выступления басмачей, охватившие Среднюю Азию в середине 1920-х годов. Начались они в Фергане зимой 1917–1918 годов – по словам одного из первых советских историков, как протест «всех слоев населения Ферганы против вакханалии грабежей, реквизиций и конфискаций со стороны «советской власти» [Гинзбург 1926: 134]. Сельское население мобилизовалось для защиты своих земель и продовольственных запасов от разграбления русскими поселенцами. В 1920 году, после свержения Бухарского эмира, мятеж распространился на горные цитадели Восточной Бухары, а затем и на некоторые районы Самаркандской области. Большинство историков не смогли побороть искушение и видели в басмачестве национальную оппозицию или сопротивление советской власти[149]. В самом деле, заманчиво было бы рассматривать басмачество как форму национального сопротивления, направленного против чуждой власти, однако в действительности динамика этого конфликта была сложнее. Интересы басмачей носили исключительно локальный характер и были направлены на защиту земель и ресурсов, а также обычаев и иерархических отношений. Новшества, идущие из города, от современного государства, от стремящихся к современности элит, угрожали