Изложив свое мнение о расе тиан, Руун расслабился, свесил голову и начал похрапывать. Дарт спать не хотел. Вино играло в его жилах, но не туманило мысли, а подгоняло их, как гонит всадник притомившегося скакуна. Под этим кнутом мысли ускорили бег, а затем обернулись видениями: будто сидит он не на даннитским плоту, а у стола в харчевне, который прогибается под дюжиной бутылок, кубками с вином и блюдом с каплунами, и будто пирует и пьет не один, а в дружеской компании. Их было трое, его друзей; фигуры их тонули в полумраке, но лица он видел отчетливо – пожалуй, впервые с тех пор, как пробудился к новой жизни на Анхабе.

Одна физиономия – грубоватая и щекастая, пышущая уверенностью и силой; лицо другого – юное, с черными глазами и щегольскими усиками, с румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью, бархатистым пушком; черты третьего, мрачного сурового мужчины, поражали тонкой красотой и благородной бледностью. Эти трое казались такими разными, такими непохожими друг на друга! Объединяло их лишь одно: они взирали на Дарта с любовью и упреком.

– Что же вы наделали, друг мой! – произнес бледный. – Явились в тихий край, посеяли соблазн в мирных душах… Нехорошо!

– Дьявольский соблазн! – поддержал юноша с румяными щеками. – Эти бхо, эти гомункулусы, которых жаждут местные пейзане, – порождение дьявола! Я в том уверен – ибо, как говорят нам святые отцы, дьявол поспевает всюду и всюду строит каверзы и раздувает неприязнь. Представьте, что теперь произойдет: у вашей ямы встретятся союзники, хвостатые и бесхвостые, и будут резать этих… как их… чешуйчатых жаб… Ну а чешуйчатые будут резать хвостатых и бесхвостых… Не правда ли, веселая картина?

– И чем бы ни закончилось побоище, кто бы ни победил, оставшиеся передерутся меж собой, – заявил щекастый. – Готов прозакладывать в том свою бессмертную душу и новую перевязь! Шитую золотом, из лучшей кордовской кожи!

– Так, без сомнения, и случится, – грустно усмехнулся бледный. – Гордыня, зависть, неприязнь к чужакам и жажда обладания… Разве вы не помните, что на Земле терзают и убивают по тем же пустым причинам? Разве не помните, как погибла ваша возлюбленная? Не позабыли еще ее имя?

– Не позабыл… Я так хочу вернуться! К вам и к ней…

– К нам вы уже не вернетесь. Tempus fugit – время бежит, как говорили римляне… Однако не сожалейте об этом, а думайте, как уменьшить жертвы, если нельзя исправить всего содеянного. – Бледный, с благородным лицом, вздохнул и покачал головой. – Мне жаль вас, мой несчастный друг… вы виноваты, вы развязали здесь войну… Не рыцарский поступок!

– Что же я мог сделать? – возразил Дарт, опуская глаза. – Я всего лишь наемник, а значит, игрушка чуждых сил, раб обстоятельств…

– Вы – не игрушка и не раб! Вы – человек благородной крови! Я понимаю, обстоятельства есть обстоятельства… они довлеют над нами, и часто мы не можем их переменить… Но всюду и везде обязаны повиноваться велениям чести! Помните об этом, друг мой!

– Помните! Помните! – вскричали щекастый и юный щеголь, и Дарт с удивлением почувствовал, что кто-то из них пинает его ногами в ребра. Совсем не по-дружески, а с неприкрытой злостью.

Он завертел головой, и щекастый с бледным внезапно исчезли, вместе с харчевней, столом, бутылями и кубками, оставив их с юношей наедине. Пинки продолжались. И юноша выглядел как-то странно – не прежний друг, а будто иная, совсем незнакомая персона.

– Что вы себе позволяете, сударь? – с холодной яростью вымолвил Дарт, касаясь рукояти шпаги. – И почему?

– Почему? – Юноша наклонился над ним, и лицо его стало меняться, словно у анхаба-метаморфа: пропали усы, зрачки из черных сделались серыми, губы – более яркими и пухлыми, а прядь смоляных волос, свисавшая на лоб, вдруг превратилась в золотистый локон.

– Почему ты валяешься здесь, рядом с хвостатым отродьем, упившимся тьо? – сердито кричала Нерис. – И почему от тебя разит, словно из вонючей фляги? Ты пробовал перебродивший сок? Даннитское зелье, которым они травят насекомых – тех, что водятся в их шкурах? Отвечай, маргар! Ты пил его? И ты еще не умер?

– Отнюдь, моя красавица. Я жив и даже не опустил хвост.

Дарт поднялся на ноги, чувствуя, что плоть его не так воздушна и легка, как днем. Тучи затягивали небо, стало темнеть и холодать, поток струился быстрее, торопясь из полярного океана к кольцевому, а флот уже поворачивал – но не налево, а направо, не к поросшей зеленым лесом земле каннибалов, а к более гостеприимным берегам рами. Тут, за мысом, была просторная бухта среди индиговых мхов, зарослей синих коленчатых бамбуков и деревьев харири. Мхи выглядели густыми и сочными, бамбук – прямым, словно корабельная мачта, а деревья – похожими на пучки длинных плоских досок в серой коре, торчавших прямо из земли, причем были усеяны вместо ветвей и листьев крепкими шипами и большими, размером с конскую голову наростами. Харири играли важную роль в хозяйстве аборигенов: доски-стволы годились для лодок и кораблей, шипы – для наконечников пик, а из наростов гнали беловатый сок, напоминавший молоко.

– Мне приснился вещий сон, – сказал Дарт, всматриваясь в близкий берег.

– От тьо? Пьющим тьо Предвечный не посылает снов! Таким, как этот! – Презрительно оттопырив губу, Нерис пнула храпевшего Рууна. – Ты валялся рядом с ним, а вещие сны даруются мужчине, который спит на ложе ширы!

– Тем не менее я видел сон… видел уголок Парижа… уютное место, где едят и пьют… видел кубки, полные вина… видел друзей, чьи лица почти позабыты, и слышал их речи…

– Что же они сказали? – Женщина с недоверием прищурилась.

– Напомнили о долге… и о прошлом, – ответил Дарт.

Он смотрел на Нерис, но перед ним плыло лицо Констанции.

* * *

Как всегда, Дарт поднялся в ранний час, в сумерках, еще не сменившихся алым утренним временем. Покинув каморку, отведенную им на втором – почетном – этаже башенки, он вышел на галерею, где, опираясь на копья, дремали часовые, и принялся размышлять о вчерашнем видении.

Ментоскопирование, которому он подвергался на Анхабе, не было мучительной или насильственной процедурой. Смысл ее состоял в том, чтобы получить сведения о Земле и поисках, проведенных в других мирах, считать объективную информацию, не искаженную словесной передачей. Все, что случилось в период вояжа, все увиденное и услышанное, все действия разведчика, его ощущения и мысли переходили в мнемоническую запись, служившую баларам Ищущих источником для анализов и размышлений. Эти сведения не исчезали совсем из ментоскопируемого мозга, но погружались в такие его глубины, откуда извлечь их Дарт не мог. То было частью платы за жизнь и молодость, взимаемой анхабами; он владел не своими воспоминаниями, а лишь их смутным призраком.

Но неужели память его пожелала проснуться? Здесь, на Диске? Раньше он не видел лиц друзей – они скрывались в тенях, таились под широкополыми шляпами, неразличимо мерцали в полумраке. Но на этот раз… На этот раз он разглядел их и вспомнил! Пусть не имена, но хотя бы лица… И друзья говорили с ним! Напоминали о рыцарском долге! Призывали уменьшить жертвы, если нельзя исправить всего содеянного…