воинственного энтузиазма со стороны русской молодежи и вступлении добровольцами в сербскую армию. Мой старший брат поступил в гвардию и, когда была объявлена война, отправился на фронт; я готов был последовать его примеру, но юный возраст помешал этому, а когда мне едва исполнилось девятнадцать лет и я имел возможность выполнить свое желание, война закончилась миром в Сан-Стефано (3 марта 1878 года). Не желая терять случая принять участие в балканских делах, которыми продолжал живо интересоваться, я вступил на дипломатическую службу, несколькими месяцами позже, в качестве атташе в Константинополе. Российское правительство возобновило дипломатические отношения с Турцией, послав в качестве своего представителя князя Лобанова, будущего министра иностранных дел. Благодаря содействию и даже дружбе, которую питал ко мне этот выдающийся государственный человек, я быстро прошел первые ступени дипломатической карьеры, но чем я особенно обязан ему, так это общением с этим выдающимся культурным человеком, обладающим замечательной тонкостью суждений, которое избавило меня от многих ошибок, свойственных более молодому поколению этого периода.

Если бы я не боялся затруднить моих читателей, то дал бы подробный портрет князя Лобанова. Я уже говорил, что он являлся одним из наиболее блестящих представителей группы общественных деятелей либеральной эпохи царствования Александра II.

Лобанов-Ростовский, происходя от одной из древнейших линий дома Рюрика — князей Ростовых, — был вместе с тем историком и человеком широко образованным. Он был дипломатом, но по семейным обстоятельствам долгое время уклонялся от поступления на службу, пока, наконец, не начал своей дипломатической деятельности в качестве посла в Константинополе. После служения в качестве посла в Вене и в Лондоне он был назначен в 1895 году министром иностранных дел, но умер на следующий год, во время сопровождения императора Николая в заграничную поездку. Это случилось через неделю после того, как он снова дал доказательство своего дружеского расположения ко мне, предложив императору назначить меня своим помощником, то есть на пост товарища министра иностранных дел, но мое назначение не состоялось за его смертью. Когда меня, в свою очередь, призвали руководить иностранной политикой России, я не всегда шел по его пути и не следовал некоторым из его политических теорий, но я по сей день с большим уважением отношусь к его памяти и горжусь тем, что был причислен к числу его любимых учеников.

Если в настоящей главе я рискнул подвергнуться упреку в том, что уделил слишком много внимания своему прошлому и ранним годам, то это потому, что, как мне казалось, таким путем смог лучше объяснить социальную и политическую структуру России, которая обычно не совсем ясна для внешнего мира. Подробный рассказ о превратностях, которыми была отмечена моя долгая дипломатическая карьера, напротив, не представлял бы особого интереса с этой точки зрения. Будет достаточно перечислить последовательные этапы — Турцию, Болгарию, Румынию, Соединенные Штаты, Италию, Сербию, Баварию, Японию и, наконец, Данию, откуда я отправился в Санкт-Петербург, чтобы возглавить Министерство иностранных дел.

Среди этих этапов, однако, был один — миссия, которую я выполнял в Ватикане с 1886 по 1897 год, во времена папы Льва XIII, с того дня поставившая меня в противоречие с российской бюрократией и оказавшая заметное влияние на позицию, которую я занял впоследствии по некоторым вопросам внутренней политики, особенно тех, которые касаются свободы вероисповедания и обращения с иностранным населением России. Поэтому я посвящу несколько страниц в следующей главе этой миссии, которая была наиболее интересным периодом в моей дипломатической деятельности, но пока я вернусь к рассказу о событиях, последовавших за открытием Первой Думы.

Глава 6

Кабинет Горемыкина

Как можно было ожидать, Дума с самого начала не только приняла враждебную позицию по отношению к правительству, но и ясно показала стремление расширить права, дарованные Манифестом 1905 года.

Впервые это обнаружилось в проекте ответа на тронную речь, составленном в комиссии тридцати трех членов Думы, целиком принадлежащих к оппозиции.

Этот ответ включал в себя все пункты программы кадетской партии, с требованиями упразднения Государственного совета, установления ответственности министров перед Думой, всеобщего голосования, отмены исключительных законов, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий и т. д. Аграрный вопрос разрешался очень радикально, путем передачи крестьянам всех кабинетских и монастырских земель, а также путем принудительной экспроприации части земель, принадлежащих частным собственникам.

В дальнейшем намечались принципы полной амнистии по политическим и религиозным преступлениям.

Обсуждение проекта ответа заняло неделю и закончилось особенно бурным ночным заседанием, в котором лучшие ораторы кадетской партии — Петрункевич и Родичев — произнесли подстрекательские речи, упрекая правительство за жестокое подавление революционного движения и требуя немедленного освобождения арестованных в связи с последними событиями.

Ответ на тронную речь был единодушно принят присутствовавшими на заседании членами Думы, а небольшая группа октябристов и консерваторов покинула зал, не осмеливаясь голосовать против.

Принятие этого ответа, несомненно, знаменовало собою стремление Думы присвоить себе права учредительного собрания и принудить власть пересмотреть Манифест 1905 года самым радикальным образом.

Это вызвало чрезвычайное раздражение в правительственных кругах и сопровождалось спорами между представителями народа и монархической власти о способе, которым ответ должен быть представлен императору. Он отказался принять депутацию, выбранную для этой цели Думой, и известил председателя, что может принять адрес не иначе, как только через министра императорского двора. Депутаты сочли это оскорбительным для себя, так как они употребили величайшие усилия, чтобы облечь свои требования в наиболее корректные и даже проникнутые духом лояльности к личности государя формы. Благодаря благоразумному воздействию на Думу со стороны некоторых кадетских лидеров, она не настаивала на своей точке зрения. Указывая, что она не будет спорить о форме передачи адреса императору, и отмечая, что предложенный способ передачи одинаков и для Государственного совета, Дума решила отнестись к этому как к простой формальности, требуемой императорским двором.

Но вскоре антагонизм между Думой и правительством снова обнаружился весьма резко, когда в первый раз на трибуне появился Горемыкин, чтобы огласить ответную декларацию министерства, которая объявляла абсолютное non possumus.

Министерская декларация явилась предметом длительных прений в Совете министров; со своей стороны, я не только горячо протестовал против содержания декларации, но выражал сомнение в праве дачи ответа Думе со стороны правительства. Ссылаясь на практику других парламентов, я пытался убедить моих коллег, что кабинет как таковой не призван вмешиваться в диалог между государем и народным представительством и что единственным последствием подобного вмешательства явилось бы провоцирование конфликта с Думой, весьма опасного и бесплодного в данный момент. Я указывал далее, что было бы хорошо представить на рассмотрение Думы возможно большее количество