Именно церковь была оплотом единодержавия, именно она навязывала Руси принципы антисоборности, именно она внушала «страх Божий» в отношении светской и духовной власти. И внутри и извне церковь была недемократична.

Если мы и видим какую-то «соборность» в послекиевской Руси, то как анахронизм, оправдываемый совершенно исключительными условиями (Смутное время и т. д.).

V

Пятый вывод Ковалевского гласит:

«Россия была стражем Европы против азиатских нашествий и ни разу за свой исторический путь не изменила этой своей миссии. В XIX веке она стала силой мира и равновесия в Европе и Азии».

Да, Россия была стражем, но Ковалевский забывает, что никто не нанимал ее для этого и никто не платил ей за это, и делала она это не потому, чтобы защищать Европу от азиатов и выполнять «свою миссию», а для того, чтобы защитить самое себя. Кстати, напомним, что ни разу Россия не была с азиатами против Европы, но это ничего не значит для пустоголовых «евразийцев».

Что же касается того, что Россия в XIX веке стала силой мира и равновесия в Европе и Азии, то у Ковалевского на это довольно странные взгляды. Какая это была «сила мира», видно из того, что в XIX столетии Россия почти непрестанно воевала, причем войны были потрясающие всю Европу: 1812, 1854 годы, турецкие войны и ряд мелких войн в Средней Азии и на окраинах, усмирение совершенно чужой Венгрии и т. д.

Что же касается «силы равновесия», то все силы были направлены на то, чтобы русский медведь мог сказать: «А я всех вас давить». Ковалевский не хочет объективно взглянуть на то, что Россия, подобно всем другим народам, всегда была готова взять то, что «плохо лежало». Если же иногда и были политические шаги, когда Россия не особенно настаивала на захвате, то это объяснялось большей частью тем, что она еще не успела переварить только что проглоченное, грубо выражаясь, «кишка не выдерживала».

Во всяком случае, для Дарданелл, на которые у нее не было решительно никаких исторических прав, аппетит всегда был прекрасный, и уж тут не было дела ни до «мира», ни до «равновесия».

Наоборот, непрерывное стремление России к Дарданеллам в течение почти 200 лет создавало в Европе огромное количество конфликтов. Если Северное Причерноморье было издревле славянским, то Дарданеллы никогда славянскими не были. Вся политика России в отношении Дарданелл определялась чисто экономическими и вообще захватническими интересами («почему не взять, если можно взять…»). Напрасно Ковалевский изображает Россию рыцарем без страха и упрека, защищающим Европу от всякого зла, — это фальсификация истории.

VI

Шестой вывод профессора Ковалевского гласит:

«Русский культурный путь был синтетическим, а не подражательным. Россия брала от других народов то, что ей было свойственно. Когда привзнос не применялся к русским историческим условиям или имел целью переделать русскую жизнь на свой лад, страна переживала глубокие кризисы».

Формулировка этого пункта настолько сбивчива и неясна, что трудно понять, о чем, собственно, говорит автор. Прежде всего, слову «подражательный» соответствует противоположное «оригинальный», но Ковалевский не говорит о том, что культура Руси была оригинальна, он говорит, что она была «синтетической», и добавляет, что «Россия брала от других народов то, что ей было свойственно».

Значит, оригинальности не было, а было только заимствование, но не подряд, без разбору, а согласно тому, что Руси «было свойственно». Но это вовсе не то, что принимается под словом «синтез», это только «ассимилирование».

Дальше говорится, что страна переживала глубокие кризисы, если «привзнос имел целью переделать русскую жизнь на свой лад». Но факт остается фактом: русская культура, например, при Петре I, восприняла именно то, что ей было несвойственно.

Страна переживала кризисы не потому, что новое ей было чуждо, несвойственно и неосваиваемо, а потому, что темп освоения нового был чересчур быстр. Но это далеко от понимания профессора Ковалевского.

Культура Руси была в значительной степени оригинальна, именно у нее были черты, отличавшие ее от культур всех других народов. Кроме того, если что-то чужое и заимствовалось, то немедленно переделывалось на свой лад в применении к русским условиям. В этом сказывается самобытность культуры, а вовсе не «синтетичность» ее.

VII

Седьмой вывод Ковалевского гласит:

«Русский язык был великой объединяющей силой для России. Все насильные его искажения приводили к гибельным результатам. После Петра Великого необходим был гений Пушкина, чтобы поставить вновь русский язык на национальную дорогу обогащения, а не засорения».

Что русский язык был объединяющей силой для народов России, это так же ясно, как «Волга впадает в Каспийское море», но нужен ли этот пункт в выводах?

Ведь то же самое можно сказать об английском языке в применении к Англии и ее колониям, либо Франции и ее колониям и т. д. Ту же роль играли в свое время греческий и латинский языки.

Ничего особенного с историческим путем развития русского языка не случилось — он играл ту же роль, какую играли все языки в государствах, объединявших различные национальности. Ничего существенно специфического, отличающего его путь от путей других языков, нет. А если так, то нет оснований уделять ему особый пункт в выводах.

Странное впечатление производит формулировка: «все насильные его искажения приводили к гибельным результатам». Непонятно: к гибели чего: языка? самих искажений? или вводивших искажения?

Язык, как мы знаем, уцелел. Никого, как известно, за искажение языка на тот свет не отправили. Наконец, сами искажения, сыграв свою роль, благополучно ушли в Лету. «Что и требовалось доказать!» Причем же тут «гибельные результаты»?

Наконец, при всем уважении к Пушкину, мы не можем приписать ему роли реформатора русского языка. Пушкин говорил и писал языком культурных людей того времени, т. е. своих читателей и товарищей писателей, достаточно сравнить его стиль со стилем его товарищей лицеистов или его официальные письма — с официальными письмами его времени. Никаких своих правил грамматики, орфографии или лексики он не заводил, а шел в фарватере своей эпохи.

Вся заслуга Пушкина заключается в том, что он показал, какого совершенства можно достичь, используя русский язык того времени.

Русский язык стал на национальную дорогу обогащения не с Пушкина, а именно с Петра I. Когда сотни новых предметов и понятий ворвались на Русь, естественно, что в русский язык вошло множество английских, французских, немецких и других иностранных слов.

Естественно, что для одного и того же понятия употреблялось по несколько иностранных слов в зависимости от того, из какой страны заимствовал это понятие говорящий. Были и попытки найти русские или вообще славянские эквиваленты.

Этот хаос продолжался недолго, «засорение» языка скоро вошло в свои нормы, всё утряслось и никаких гибельных результатов не было. «Засоренный язык» просуществовал столько, сколько было нужно: он был логически и практически обоснован: когда надо высказаться и понять другого, надо иметь хоть какой-то общий язык. Этой властной необходимости «засоренный» язык времен Петра I удовлетворял вполне. Он создавался не филологами, не академией наук, а самой жизнью. Поэтому неудивительно, что он не был безупречен. Жизнь же неудачное устранила, а удачное оставила.