имени обе столицы: одну — носившую имя Ленина, а другую — где после смерти у кремлевской стены лежал сам Ленин.

— Как сделаю? — сказал Темп опять. — Пароход будет осенью, поздно, надо ждать.

— Зачем пароход? Ты вызови аэроплан. Летать будем. Сам править буду, — объяснил он с уверенностью. — Вчера летал.

И с неожиданной доверчивостью он рассказал своему другу, что в три минувшие ночи он действительно летал на аэроплане, даже сидел за рулем, как он видел это на раскрашенной картинке плаката.

Это было, конечно, лишь сонное видение, но первобытные души не совсем четко отличают сон от действительности. Кендык от всего нового пришел в такое возбуждение, что оно могло оказаться даже опасным и свести его с ума.

— Ну-ну, темпы! — сказал Темп и даже руками развел. — Ждать надо. Аэроплан нам с тобой не пришлют. Но можно письмо написать. Знаешь, давай напишем письмо в Совет-комитет. Напишем о тебе. Пускай они знают.

Совет-комитет на их языке означало высшую советскую власть, в том числе и Комитет Севера при ВЦИКе в Москве, образованный для содействия малым народностям Севера. Темпы-то у Кендыка оказались более стремительными, чем у его русского друга и опекуна.

Они сочиняли и писали три дня и в конце концов сочинили замечательный документ, который хранится доныне в архиве Института народов Севера даже под особым названием: «Хартия Кендыка». Привожу этот документ полностью:

«Податель сего, юноша Кендык, одунского племени, с верховьев раки Шодымы, командируется за получением образования в школах Советского союза, чтоб, вернувшись по прошествии нескольких лет к себе на родину, поделиться полученными знаниями со своими сородичами.

Ибо сородичи его вымирают и могут быть спасены только прививкой культуры, принесенной извне, но продвинутой внутрь их собственным решением.

Вся жизнь Кендыка прошла в неприютной тайге, в такой своеобразной обстановке, которая присуща лишь полярному Северу. Дикая страна, откуда он едет, совсем не похожа на Москву и Ленинград. Нужно опасаться, что там, в Ленинграде, ему придется не раз нести большие лишения и по незнанию русского языка и обычаев попадать в безвыходное положение.

Кроме того, немало страдания может получиться для него из-за особенностей его душевного склада, как, например, своеобразного самолюбия и чрезмерной впечатлительности.

Несмотря на свою молодость, он пережил великие несчастья и смертельную опасность и спасся от гибели только своей неустанной энергией.

Те, кому придется прочесть это послание, к вам глубокая просьба: окажите Кендыку возможное содействие, когда он будет обращаться к вам в нужде. Он вполне заслуживает этого, ибо, несмотря на совершенную неграмотность, является весьма одаренным и по своему умственному развитию и любознательности ничуть не уступает наилучшим детям западных народностей, выросшим в более счастливой и культурной обстановке. В Кендыке таится масса возможностей, которые усилиями советской школы будут, безусловно, извлечены на поверхность и будут служить на пользу его соплеменникам.

Своими заботами о судьбе этого юноши вы поможете сделать первые шаги в деле просвещения самого обездоленного племени, живущего на нашем крайнем северо-востоке и пришедшего на край гибели духовной и физической. Воскреснуть к новой жизни племя это может только чудом. И Кендык представляет именно такое неожиданное чудо. Помогите ему из чудесного сделаться фактом реальным, идущим навстречу советской культуре, ее проводником и деятелем.

Интересуясь и заботясь о судьбе Кендыка, просим всех лиц, кому он покажет настоящее письмо, расспросить его о нуждах и желаниях и при надобности телеграфировать по адресу: Родымск, на реке Родыме, тов. Лукошкину. В запросе обозначить, куда отвечать и кому».

— Вот это пошлем, — с гордостью сказал Лукошкин, кое-как объяснив своему питомцу содержание этой замечательной хартии. — И тебе такое же спишу. Завяжи его в ладанку, повесь себе на шею и никогда не бросай. Когда с тобой случится самое худое, вели прочитать, что написано, и послать на крылатую почту. Я получу — помогу, где бы ты ни был, я постараюсь помочь.

Крылатую почту посылают через тундру самым простым способом: заделывают ее в деревянные дощечки, припечатывают к дощечке сургучом лебединое или орлиное перо в знак того, что почта должна лететь, как на крыльях, а потом отдают ее первому встречному туземцу, едущему на оленях или собаках. Указывают на словах направление, куда гнать почту: на запад или на восток. Почта мчится через тундру на сменных оленях, от ездока к ездоку, и проходит за сутки километров триста-четыреста.

Но в данном случае Лукошкин имел в виду не старую крылатую почту, а новую почту-телеграмму, которая мчится через все лицо земли с быстротой, недоступной для самых легких птиц.

Глава семнадцатая

В вагоне железной дороги, на полдороге между Хабаровском и Новосибирском, едет Кендык вместе с товарищами. Их всего восемнадцать человек. Эти восемнадцать человек представляют одиннадцать народностей, малых, отсталых народностей далекого севера и северо-востока. И каждое племя имеет два названия: одно — данное историей и насмешливыми завоевателями, другое — подлинное название, которое советская эпоха вызвала впервые на поверхность из глубины народного сознания. Тут были прежде всего гольды-нанаи, обитающие ближе всего к городу Хабаровску — столице Дальнего Востока. Ближайший поселок гольдов-нанаи находится всего в восьмидесяти верстах от Хабаровска.

Гольдов было трое, и все трое разного типа: один был из гольдов обруселых, другой из гольдов окитаенных, и только третий был из гольдов настоящих, не тронутых ассимиляцией.

Было двое гиляков-нивхов, один — с устья Амура, другой — с Сахалина. Был один ороч с Приморья, один удэге и один таза, из тех же удэге, но уже совершенно порабощенных, окитаенных китайскими торговцами, хунхузами, переселенцами. Был эвен с Охотского прибрежья, называвший себя камчадалом, но Камчатки в глаза не видавший. Один камчадал, из давно обруселых поселков, чьи деды уже говорили по-русски. И другой камчадал-ительмен с западной Камчатки, еще говоривший на родном ительменском, камчадальском языке.

Был коряк-нымылан с Берингова прибрежья и другой нымылан с Охотского моря. Оба они плохо понимали друг друга и ни слова не понимали ни на одном из других языков.

С устьев Енисея был долган, говоривший по-якутски, но все же якутов ненавидевший, то есть, в сущности, не якутов, а якутских торговцев и чиновников. И, наконец, один кет, из племени самого загадочного, наполовину вымершего, быть может, древнейшего в Сибири и связанного какими-то не вполне выясненными узами с населением далекого Тибета. Было, наконец, двое эвенков, из разных округов, отдаленных один от другого на добрую тысячу километров. Эти понимали друг друга, хотя их роды, быть может, не встречались уж тысячу лет.

Народности Севера окружают население внутренней Сибири растрепанным венком по северовосточным