Эти подробности ему еще предстоит услышать, а пока он стоит в коридоре у двери лифта, напротив палаты реанимации (маленькой, на две койки), и ждет, что санитарка застелет ему постель. Из-за ширмы не видно, но кто-то там на другой койке шевелится.

В нескольких шагах от отца Сергия — ординаторская, возле нее Майя Павловна в окружении троих мужчин — тех, кого они встретили, когда высаживались из такси. Майя Павловна — невысокая темноволосая женщина примерно того же возраста, что и он.

— Все свои мысли, — говорит Майя Павловна, — вы изложите следователю. О причинах переохлаждения мы не высказываемся. Можем лишь утверждать, что ваша родственница погибла именно от него.

Майя Павловна подходит к двери на лестницу, толкает ее. Дверь заперта.

— Как вы попали сюда?

Один из мужчин показывает в другой конец коридора: оттуда вошли, через пищеблок. Он самый старший и выглядит удрученным. Сын или зять. Когда поднимает руку, то на внутренней ее стороне обнажается надпись: «нет в жизни счастья». Отец Сергий думает: лестница заперта, Марине сюда не попасть. Будем надеяться, она уже подъезжает к дому.

— Ей было девяносто девять лет! — взрывается самый молодой, поворачивается спиной к врачу, делает нелепые телодвижения. — Зачем вообще ее было сюда привозить?

— В нормальных странах есть такая вещь — эвтаназия, — произносит мужчина, средний по возрасту и, видимо, самый грамотный из троих.

Майя Павловна глядит на него безнадежно:

— Все вопросы будете решать со следователем.

— Послушайте, уважаемая! — Молодой зачем-то хлопает себя по бокам. — Девяносто девять! Доходит до вас?

Это уже не речь, а какой-то звериный вой. Так, очевидно, он и провоет весь лагерный срок за убийство родной бабушки.

— Немедленно уходите. Милицию вызову. — Майя Павловна закрывает за собой ординаторскую, поворачивает замок.

Отчего, думает отец Сергий, сам он не умеет так же твердо поговорить с теми, кто находится в ситуации явного, тяжкого, повторяющегося греха?

— Милок, ложись, — обращается к нему пожилая женщина, ее тут все называют ласково бабой Машей или же санитарочкой.

Ему снимают кардиограмму. Следя за действиями медсестры, отец Сергий разглядывает свою голую грудь с редкими светлыми волосами — как чужую. Так осматривают свой дом, когда в него приходят малознакомые гости. Сделайте тело свое храмом духа… Медсестра капает холодным гелем, ставит резиновые присоски — груши. Все чужое вокруг, и тело тоже как не свое. Светло и чисто, синие груши, ритмичный писк мониторов: не поймешь, где сердце соседа, а где — твое собственное, холодок на груди и внутри нее. Боли уже не осталось, одна только пустота, да и то — если очень прислушиваться. В таком состоянии, как сейчас, он бы не обратился за помощью.

— Есть инфаркт?

Ответ известен: должна посмотреть Майя Павловна.

А что медсестра ему вводит? Она не вводит, наоборот — берет кровь.

Из-за ширмы слышится шум.

— О Господи, Господи, — стонет сосед.

Что-то переворачивается, падает, по полу растекается желтая жидкость.

— Баба Маша, подойди ты к нему! — кричит медсестра.

— Что ты наделал, а? — Санитарочка укладывает соседа в постель. — Чего трясешься-то весь?

— У меня поджилки дрожат, — отвечает тот.

Поджилки, ого!

— Я тебе покажу, как буянить. — Никакой угрозы в голосе бабы Маши, однако, нет.

Кое-как за ширмой все успокаивается, пол вытерли, снова оба их монитора пищат. Медсестра с бабой Машей ушли. Отец Сергий соображает, что забыл захватить книгу, у него с собой только вечная его тетрадочка, куда он записывает всякую всячину. Что же, он полежит, подумает. Но из-за ширмы опять раздаются вздохи:

— Господи, Господи!

— Вам нехорошо? — спрашивает отец Сергий.

— Уже лучше, — отвечает сосед. — Как все же пуста, незначительна, неглубока действительность!

Вот отчего он охает. Сразу видно: интеллигент.

— Вы здесь давно?

Соседу кажется — со вчерашнего вечера. Точно не помнит, очень плохо было, он чуть не помер, чуть не испортил им тут статистику, неплохой эвфемизм для «помереть», а? Сказали, отек легких, чушь! Что они понимают? У него бронхи слабые — в Москве определили, в литфондовской поликлинике. — Тоже дачник? — Нет, он случайно здесь. В смысле — по случаю. Дочка его живет в этом городе. Со своей мамашей. И с молодым человеком. Взрослая уже, да, двадцать два. А теперь вот — жена примчалась. Которая младше, чем дочь. Ходила в его семинар. Если он потеряет ее, то не сможет жить. Тому, кто не оказывался в его положении…

— У вас-то, наверное, ничего подобного в жизни не было? — спрашивает сосед.

Нет, отвечает отец Сергий, у него одна любовь — на всю жизнь, и понимает, что не то что лжет, а — неполно описывает ситуацию.

А какой семинар ведет сосед его?

Тот оказывается писателем.

— А вы по профессии кто?

«А я, — хочется сказать отцу Сергию, — плохой священник». Но он говорит:

— Геолог.

— А-а… — Сосед откликается безо всякого интереса.

Итак, он писатель.

— Но фамилия моя ничего вам не скажет. Пурыженский. — Делает паузу.

Если выберемся отсюда, обещает сосед, он подарит свою книгу, последнюю. Надо будет ее разыскать. Авторские экземпляры закончились.

— Знаете, как тяжело спрашивать свои опусы в магазине? «У вас нет… Пурыженского?» Как презервативы покупать. Помните, в юности? — Сосед немножко развеселился. — «Изделие номер два», помните?

Отец Сергий предпочел бы не отвечать.

Опять Пурыженским овладевает покаянное настроение. Он и надписать-то книжку не может, такой у него стал почерк поганый. И вообще — уже несколько лет не сочиняет нового, только обслуживает написанное: вторые редакции, инсценировки, киносценарии.

— Знаете, что сказали про мой последний роман? Что он несет на себе отпечаток моей неравной борьбы с алкоголем. Мол, одни авторы вступают в конфликт к читателями, другие, самые лучшие, — с персонажами, а Пурыженский… Представляете?!

Да уж. И все-таки отец Сергий не хочет составлять мнения о творчестве своего соседа, пока не прочтет.

Прошлой зимой к нему в храм повадился ходить один сумасшедший: он утверждал, что может воскрешать мертвых. Однажды отец Сергий, выгоняя его на улицу, подумал: если бы этот псих и вправду мог воскресить умершего, то, лишив его такой возможности, он совершил бы хулу на Духа Святого. Риск, понятное дело, был там равен нулю, да и здесь минимальный, а все же нельзя, не читая, отказывать Пурыженскому в таланте.

Писатель возвращается к своей запутанной жизненной ситуации. Оля беременна. — Оля — дочь? — Жена. То есть он с первой женой не развелся еще. Но с ней у него — только штамп в паспорте. Если Оля уйдет… — С чего бы ей уходить? — А с чего оставаться? Иметь на руках ребенка и такую развалину… У него ни здоровья, ни денег нет. А Оля сама почти что ребенок. — Писатель всхлипывает.