Так продолжалось долго, у Мариаты стала кружиться голова.

Наконец Тана прекратила свое мелодичное бормотание и отчетливо проговорила:

— Этот амулет держит тебя в плену, Амастан, сын Муссы. Ты должен отдать его. Духи, томящиеся внутри него, должны быть отпущены на свободу. Жестоко держать их там в неволе. Это касается и тебя тоже. Я не прошу отдать амулет мне. Я знаю, ты меня боишься, как и те духи, которых ты стережешь. Отдай его той, чье сердце открыто для тебя.

Она слегка кивнула Мариате, и та шагнула ближе.

— Отдай амулет, Амастан, сын Муссы. Протяни его Мариате, дочери Йеммы, ведущей свой род от Тин-Хинан, пусть она примет его у тебя. Вложи амулет ей в руку. Ну?

Сердце девушки успело сделать несколько гулких ударов, воздух, разделяющий их, будто сгустился и застыл. Амастан, словно во сне, послушно разжал пальцы правой руки и протянул талисман.

Продолжая все так же раскачивать маятник, не отрывая глаз от его лица, Тана тихо продолжила:

— Прими же его, Мариата. Забери у него амулет, не медли. Только ты можешь это сделать, а от злых духов у тебя есть защита, даю слово. Видишь, он доверяет тебе.

Но Мариата все не решалась коснуться амулета. Вдруг злые духи сейчас роем вылетят из него, набросятся на нее и всю оставшуюся жизнь она будет одержима ими? Мариата сойдет с ума, все отвернутся от нее, и она будет обречена жить вне общества, влачить жалкое существование в убогом шалаше, подобном этому вот, скитаться в поисках куска хлеба, как больная собака. Но прочь эти мысли! Ведь сейчас в ее руках жизнь Амастана, она может спасти его. Тана сказала ей так, и, несмотря на всю странность этого существа, Мариата верила, что это правда. Она быстро опустилась перед Амастаном на одно колено и взяла амулет, к которому был подвязан длинный шнурок, унизанный яркими черными бусинами. Ей почудился мгновенный трепет в ладони, словно амулет отдал ей силу, накопленную от Амастана, и замер.

Амастан с трудом оторвал взгляд от маятника Таны и посмотрел на Мариату. Потом он нахмурился, заглянул в свою пустую ладонь, хранившую след амулета, и скривился еще больше. Юноша поднял голову, посмотрел на Тану и тут же снова перевел внимательный взор на Мариату. Наклонившись так, чтобы Тана ничего не заметила, он отнял от лица другую руку, и покрывало упало. Мариата смотрела на него и глаз не могла оторвать. Второй раз в жизни она видела обнаженное лицо взрослого мужчины, но этот жест, в отличие от высокомерного неуважения Росси к принятым нормам поведения, открывал для нее незащищенность и уязвимость Амастана и был дорогим подарком. Да и лицом юноша совсем не походил на двоюродного брата. Черты его были тоньше, изящней. Щеки, слегка отливающие голубизной под клочковатой бородой, оказались совсем светлыми. Перед ней стоял человек, повидавший мир, потрепанный ветрами пустыни, мужчина, закрывающий лицо тагельмустом, ярко-синяя краска которого въелась ему в кожу. Он склонил голову, провел ладонью по лицу, ощупал непривычно жесткие волоски, пробившиеся на щеках и подбородке, и снова не торопясь плотно обмотал лицо покрывалом.

— Попросите, пожалуйста, мою мать, пусть принесет мне бритвенные принадлежности и тазик с водой. Мне хочется посмотреть на свое лицо, — проговорил он. — Передайте ей: я твердо обещаю, что не стану резать себе бритвой горло.

С этого дня Амастан вернулся в родное племя, хотя пока старался держаться в стороне и почти не общался с другими мужчинами. Впрочем, многие сами его избегали, лишь издалека, украдкой, бросали подозрительные взгляды. Мать ухаживала за ним, как за больным, который идет на поправку, готовила ему особые блюда, отдавала свои порции мяса. Она была очень довольна Мариатой, силе которой приписывала чудесное обретение сыном собственного «я». Поначалу девушка не знала, как к этому относиться. Не рассказывать же Рахме о роли Таны в чудесном исцелении, ведь она и сама толком не понимала, как все произошло. То ли женщина-кузнец применила какой-то странный колдовской прием и злые духи ушли по собственной воле, то ли Амастан и в самом деле вернул себе рассудок, расставшись с амулетом. Или же он просто решил, непонятно по какой причине, прервать свое долгое и тревожное одиночество — истиной могла быть любая из этих возможностей. Мариата лишь улыбалась и радовалась тому, что Амастан снова здоров. Она ведь смогла помочь ему.

— Можешь жить с нами сколько твоей душе угодно, — говорила Рахма… Будто у Мариаты был выбор. — Ты для меня теперь как родная дочь.

— Ты очень добра ко мне, — отвечала та, принимая формальное приглашение, но пряча при этом глаза.

Девушка понимала, что старуха вряд ли желает, чтобы ее считали сестрой Амастана. Она отмыла амулет от крови и стала носить его на груди под одеждой, поближе к сердцу.

В нашу первую ночь в Тафрауте мне снились какие-то кошмары. На следующий день, во время двухчасового перехода по потрясающе красивой скалистой местности к подножию Львиной Головы, обрывки этих ужасов продолжали меня изводить. В течение целых четырех часов мы, разбившись на пары — сначала я с Майлзом, следом за нами Джез с Ив, — шаг за шагом продвигались вверх по трехсотметровому маршруту. Я старалась проходить участок за участком с куда большей осторожностью, чем это было характерно для моего обычного стиля, ощущая, как глубоко внутри шевелятся эти тревожные сны. Я как можно более аккуратно ставила ногу на опору и сознательно заставляла себя проверять ее прочность, прежде чем перенести на нее вес. То же самое с каждым страховочным крюком, узлом и стяжкой, в точности как рекомендовалось в учебнике, но с такой невротической тщательностью, что Майлз, могу поспорить, с ума сходил от нетерпения. В общем, мне было ясно, что он с большим удовольствием предпочел бы идти в связке с Джезом, легко и быстро, в альпийском стиле. Но ему повезло. Честно выполнив свою долю работы и уступив ему место ведущего, далее я исполняла свои обязанности достаточно оперативно. Ив, как самая неопытная из нас, весь маршрут шла в качестве ведомой, то есть впереди постоянно продвигался Джез, что неизбежно влекло за собой долгую и утомительную возню с веревками на каждой страховке, обязательные стычки и дальнейшие задержки.

Несмотря на чудесный солнечный день и прекрасный маршрут, на то, что шли мы по большей части неплохо, а порой даже очень хорошо, на последних двух участках Майлз начал потихоньку ворчать и ругаться. Вскоре мы достигли ключевого траверса под обширным и практически непроходимым потолком — длинным, уходящим в сторону, осыпающимся каменным козырьком, верхние слои которого из-за длительного попеременного воздействия жары и холода потрескались и отслаивались тонкими пластинами. Тут он не выдержал и стремительно двинулся через него в сторону, не задерживаясь, чтобы поставить для меня хоть какую-то страховку. Я сердито травила веревку. Такие длинные траверсы опасны как для первого номера, так и для второго. Свалишься на вертикальном участке, и веревка всегда останется сверху, поэтому будешь падать метр, от силы два. Но если сорвешься на траверсе вторым номером, то будешь лететь от того места, где был, до точки, над которой первый номер закрепил страховку. В моем случае это добрых метров двадцать. Я не выдержала и глянула вниз. Прежде я всегда это делала без особого страха, но тут до меня вдруг дошло, что траверс глубоко подрезан. Когда я начну по нему восхождение, подо мной окажется пропасть глубиной не меньше пятидесяти метров. Пожалуй, даже больше, но точно просчитать расстояние тут невозможно. Внизу виднелись маленькие зеленые пятнышки деревьев на оранжево-розовом фоне каменистой почвы и крохотные точечки, черненькие, как муравьи, вероятно козы.