Он не бросал попыток придумать план, найти брешь, лазейку в системе. Контроль Внутреннего Голоса распространялся не повсеместно. Система, по сути своей, представляла технологический вариант тоталитаризма. И если политические методы репрессий могли достичь абсолютного эффекта, то технологии это было не под силу. Крик души, выплеснутый на доску объявлений, доказывал, что не все шло гладко. Либо система контроля не могла проникнуть в подсознание и отслеживать мысли; либо крошечные компьютеры-надсмотрщики порой давали сбой. Он не знал точной причины. Но любая из них давала ему надежду.

Он сохранил способность думать, но неизвестно, на какое время. Казалось, что окружающие его люди находятся под более строгим контролем, чем он, но это могло быть только иллюзией. Он быстро научился держать язык за зубами, играя свою роль. Речь — это поведение, а здесь поведение строго контролировалось механизмом «усилений», по большей части негативных. Некоторые, правда, были я позитивными. В том смысле, что соответствие общепринятым нормам поведения так же быстро вознаграждалось освобождением от физической и психической боли.

Возможно, он сохранит свои собственный мысли, но мысли не помогут его телу, которое, словно марионетка, дергалось на биохимических ниточках.

Ужасающе отсталое оборудование больницы навело его на некоторые идеи. Он видел, как сестры измеряли температуру допотопными ртутными градусниками, какие еще с бабушкиных времен хранились в домашних аптечках. Правда, элементарные нормы гигиены все же соблюдались. Термометры стерилизовались, а единственным способом сделать это было погружение в этанол, этиловый спирт, не ядовитый в отличие от спирта древесного, метанола.

Если телесные механизмы контролируются изнутри, подумал он, нельзя ли проглотить нечто для подавления этих механизмов? Какие-нибудь препараты. Препаратов здесь было сколько угодно, доступ к ним у него имелся. Но какие лекарства помогут подавить автономные реакции? Транквилизаторы? Может быть, но вряд ли те, что используются здесь, достаточно эффективны. Наркотики? Возможно. Но их он инстинктивно остерегался. К тому же здесь передозировка легко могла привести его в гетто.

Хотя достать наркотики, казалось, можно было без труда. Шкафчики с лекарствами не запирались. В этом обществе замков не требовалось. И по этой причине он не мог добраться до шкафов. Он не мог приблизиться к ним с намерением стащить наркотики, не рискуя подвергнуться вмешательству Внутреннего Голоса. В конце концов именно термометры навели его на мысль. Ему не встречались питейные заведения или магазины, торгующие алкоголем. Насколько он понял, это было общество абсолютных трезвенников. Почему? Возможно, потому, что воздействие выпивки могло подавить Внутренний Голос.

В шкафчике с лекарствами, наверное, можно разжиться бутылочкой этилового спирта, а если не там, так на складе. Но вопрос в том, сможет ли он украсть спирт.

Нет. К нему применят те же сдерживающие меры. Не стоит даже слишком долго думать на эту тему.

Ладно, начнем сначала. Ему в голову прокралась шальная мысль — подобраться бочком к бутылочке, глядя в сторону и невинно посвистывая, а затем схватить ее и заглотить как можно больше, пока Внутренний Голос не скрутит ему кишки. Но это абсурд! Нельзя всерьёз что-то планировать, не зная, что ты собираешься это сделать. Он только самого себя пытается одурачить.

Так что же, остается только ждать, пока внутренняя полиция выйдет до ветру?

Может, придется свыкнуться с мыслью, что выхода нет. От этой мысли его пронизывал холод. Навечно остаться здесь?!

А как же замок?

Там к этому времени наверняка заметили его отсутствие и отправились на поиски.

Конечно, смешно думать, что в этот мир заявятся люди из замка в камзолах и туниках. Линда сообразит, что в незнакомом мире надо принять меры предосторожности.

Может, поэтому его до сих пор и не нашли. С какого конца они примутся за поиски? Это огромный мир, сложное общество. И очень опасное. Никто не даст гарантию, что их не схватят и не впрыснут им Внутренний Голос. Если так, то надежды нет. Портал может закрыться, если это уже не произошло, и тогда он навсегда застрянет здесь.

В первый день работы он вернулся домой, сварил картошки, поел и сел перед экраном, чтобы набрать обязательное время просмотра. Но, уставившись на мелькающие образы, он думал. В результате у него созрел план действий. Как бы абсурдна ни была эта идея, завтра он попытается стащить бутылочку спирта и влить в себя сколько получится, пока не начнутся спазмы. Не будет он пытаться обвести вокруг пальца ни себя, ни Внутренний Голос. Он просто сделает это. А больше ему в голову ничего не приходило.

Утвердившись в этом намерении, он без особого отвращения досмотрел программу до конца. После этого его охватило беспокойство и он решил пойти прогуляться. Насколько он знал, это не возбранялось. Все, что не запрещено, то разрешено.

Пойдет куда глаза глядят. Ему здесь уже порядком поднадоело.

Затем он стал размышлять, что произойдет, если он попытается сбежать. От новых попыток его удерживал элементарный страх. Он не желал снова испытывать мучительную физическую боль, невыносимое ощущение обреченности, неизбывный ужас, которыми хлестал его кнут Внутреннего Голоса. Уже от одного воспоминания желудок судорожно сжимался.

Нет, он не готов снова пройти через это, и собственный замысел с бутылочкой поразил его глупостью и неосмотрительностью. Может, как-нибудь потом. На настоящий момент максимум, на что у него хватит смелости, — это на прогулку.

Он спускался по лестничному пролету между вторым и третьим этажами, когда она появилась на площадке. Он чуть было не столкнулся с ней — с женщиной, которую он повстречал прошлым вечером.

Сначала она на мгновение оцепенела, затем выдавила из себя уже знакомую ему улыбку:

— Здравствуйте, гражданин!

— Привет, — ответил он. Затем выпалил: — Я собираюсь прогуляться. Не хотите со мной?

Улыбка исчезла, и она уставилась на него в упор.

Он стоял под ее оценивающим, измеряющим взглядом. Казалось, она взвешивает риск, пытается оценить, проверка это или ловушка. Может ли она ему доверять? Осмелится ли?

Все это читалось у нее в глазах, и он был рад, когда это прочел. Это было первое человеческое проявление, сознательное волеизъявление, показавшееся из-за фасада безликой механической покорности.

— Да, — наконец проговорила она.

Они вместе вышли из корпуса.

Ночь была прохладна, а город тих. Слишком тих. Затемнение еще не наступило, но на суровых фасадах небоскребов темнело больше окон, чем горело. Ветерок с реки доносил сладковатый запах. Транспорта на бульваре не было. Людей — тоже. Слишком поздно.

— Когда он исчез? — спросила она после того, как они молча прошагали приличный отрезок пути.

— Кто исчез?