Многие месяцы они двигались на юго-запад, через Ланьчжоу и Кукунор, испытывая трудности, которые вы можете легко себе представить. Трое скончались по дороге, а четвертый был на краю смерти, когда нечаянно ступил на скалистую тропу, которая поныне остается единственным путем в долину Голубой Луны. Там, к радости своей и удивлению, он нашел дружелюбное и процветающее население, и здешние люди поспешили выказать то, что я всегда считал древнейшей нашей традицией, — гостеприимство к чужестранцу. Он быстро поправил свое здоровье и начал проповедовать. Местные жители были буддистами, но они готовы были слушать его, и он имел немалый успех. Тогда здесь, на этой самой горе, располагался древний ламаистский монастырь, но он находился в состоянии разрухи — физической и духовной. Вокруг капуцина стали собираться единомышленники, и у него возникла мысль поставить на этом месте христианскую обитель. Под его надзором старые здания были отремонтированы и по большей части основательно перестроены. И он сам переселился сюда в 1734 году, когда ему от роду было пятьдесят три года.

Давайте я побольше расскажу вам об этом человеке. Звали его Перро, и родом он был из Люксембурга. Прежде чем посвятить себя миссионерской деятельности на Дальнем Востоке, он учился в Париже, Болонье и других университетах. В какой-то мере он был ученым. Мало что известно о ранних годах его жизни, но в ней не было ничего необычного для людей его времени и его рода занятий. Он любил музыку и живопись, обладал большими способностями к языкам и, до того, как уверовал в свое призвание, познал обычные мирские радости. Битва при Мальплаке[24] произошла в его юности, и он на личном опыте почувствовал ужасы войны и вражеского вторжения. Физически он был крепок. В первые годы своей жизни здесь он, как все, работал руками. Ухаживал за собственным садом и учился у местных жителей, в то же время обучая и их. В долине он обнаружил золото, но оно его не соблазнило. Его больше занимали здешние растения, травы. Он был смиренным, но ни в коем случае не лицемерным. Он не одобрял существовавшего здесь обычая полигамии. Но с другой стороны, не видел никаких оснований обрушиваться на местное увлечение ягодой тангатце, которой приписывались лечебные свойства, но которая пользовалась популярностью главным образом потому, что имела свойство слабого наркотика. Перро, по правде сказать, и сам стал в какой-то мере приверженцем этого наркотика. Таким образом, он принимал местную жизнь со всем, что она предлагала и что он находил безвредным и приятным. В обмен он давал духовные ценности Запада. Он не был аскетом. Он наслаждался благами мирской жизни и старался обучать новообращенных не только катехизису, но и искусству кухни. Я хочу, чтобы вы составили себе впечатление о нем как об очень серьезном, деловом, образованном, простом и полном энтузиазма человеке, который, оставаясь священнослужителем, не брезговал облачиться в рабочую одежду каменщика и собственными руками возводить вот эти самые стены. Конечно, это была невероятно трудная работа, такая, что с ней можно было справиться только при его гордости и упорстве. Я говорю о гордости, потому что сначала это был, несомненно, господствующий мотив — гордость за приверженность к его вере, заставлявшая рассуждать так: если Гуатама смог вдохновить людей на сооружение храма на отвесной скале Шангри-ла, то и Рим способен сделать не меньше.

Но время шло, и отнюдь не в нарушение естественного порядка вещей этот мотив постепенно уступил место другим, более спокойным побуждениям. Соперничество — это, в конце концов, дух юности, а Перро к тому времени, когда монастырь прочно утвердился, был уже зрелым человеком. Вы должны иметь в виду, что, строго говоря, он действовал, не очень-то следуя установленным правилам. Хотя тут нужно сделать определенную скидку. Ведь его церковные начальники находились на расстоянии, измеряемом скорее годами, чем милями. А люди в долине и даже сами монахи нисколько не осуждали его свободного отношения к предписаниям иерархов веры. Его здесь любили, его слушались, а с годами стали и почитать. Он взял себе в привычку время от времени посылать отчеты епископу в Пекин, но они туда попадали нечасто. И поскольку это происходило потому, что гонцы становились жертвами дорожных бедствий, Перро все меньше и меньше готов был рисковать их жизнями и с началом второй половины века вовсе оставил эту практику. Тем не менее некоторые из более ранних его посланий, видимо, дошли по назначению и заставили церковников усомниться в правильности его деятельности, ибо в 1769 году чужестранец принес письмо, написанное двенадцатью годами раньше и вызывавшее Перро в Рим.

Если бы это распоряжение не задержалось, он получил бы его, когда ему перевалило уже за семьдесят, а теперь ему исполнилось уже восемьдесят девять. Нечего было и думать о дальней дороге через горы и плато. Он никогда не смог бы вынести жгучих ветров и жестоких морозов окружающей пустыни. Поэтому он послал вежливый ответ с объяснениями, как обстоят дела, но нет никаких свидетельств, что его послание перебралось через великие хребты.

Итак, Перро остался в Шангри-ла, не нарушая приказы свыше, а потому что для него физически невозможно было их выполнить. В любом случае он был старым человеком, и смерть, по всей вероятности, уже скоро положила бы конец и ему самому, и его отступлениям от установленного порядка. К этому времени основанная им обитель кое-чего добилась. Но может, стоит пожалеть, что она не смогла сделать большего во славу Христовой веры. Хотя едва ли можно ожидать, будто один человек, без чьей-либо помощи способен полностью выкорчевать обычаи и традиции целой эпохи. При нем не было западных коллег, способных твердо держать линию, когда его собственная власть ослабла. И скорее всего вообще ошибкой было решение строиться на месте, где в памяти людей еще сохранялись более древние представления, резко отличные от христианских. От него требовалось слишком много. Но не большим ли требованием было ожидать от седовласого старца, перешагнувшего через девяностолетний порог, чтобы он мог осознать совершенную им ошибку? Перро, во всяком случае, тогда ее не замечал. Он был слишком стар и слишком счастлив.

Его последователи оставались преданы ему, даже позабыв его учение, а люди долины относились к нему с таким уважением, такой любовью, что он прощал — и чем дальше, тем легче — их возвращение к прежним обычаям. Он оставался человеком деятельным, и его способности, на удивление, не угасали. В девяносто восемь лет он занялся изучением буддистских писаний, оставленных в Шангри-ла обитателями прежнего монастыря, намереваясь посвятить остаток жизни сочинению книги, развенчивающей буддизм с точки зрения правоверного христианства. Он и впрямь выполнил эту задачу (у нас есть его рукопись), но критика буддизма получилась очень нежной, так как к тому времени он перешагнул рубеж, отмечаемый круглой цифрой, — достиг столетнего возраста — и склонность к язвительным выпадам прошла.

Между тем, как вы можете предположить, многие из его прежних учеников умерли, и поскольку мало кто приходил на их место, число обитателей монастыря под властью старого капуцина неуклонно сокращалось. С прежних восьмидесяти оно скатилось до пары десятков, потом всего до дюжины человек, которые и сами находились в преклонном возрасте. Жизнь Перро в это время текла спокойно и плавно — в ожидании конца. Он был чересчур стар для болезней и недовольств. Только вечный сон мог настигнуть его теперь, и этого он не боялся. Люди из долины по доброте своей снабжали его едой и одеждой, а библиотека предоставляла ему занятие. Он стал довольно хрупким, но сохранял достаточно сил, чтобы выполнять важнейшие церемониальные обязанности, лежавшие на нем по должности. В целом же он проводил спокойные дни со своими книгами, воспоминаниями и тихими радостями, которые давал здешний наркотик. Его ум оставался невероятно ясным, и он начал даже осваивать некоторые приемы индийской йоги, основанные на особых способах дыхания. Для человека такого возраста затея вполне могла оказаться рискованной, и действительно, вскоре, в памятном 1789 году, в долину спустилось известие, что Перро наконец умирает.