ведьм от хлева отваживать, чтоб молоко не выдаивали… Как дите в люльке качать. Хотя нет, в этом деле домовая кикимора справнее. А в любощах — нет, не разбираюсь. Иди делом займись, дурь из головы и повыдует.

Луша очень недовольная ушла в дом, унося карту подмышкой.

Глава 16

С этого вечера что-то пошло не так. Или все так. Только Василий по глупости этого не понимал.

— Что ж ты мне душу-то рвешь, когтями теребишь? Ты баюн али кто? Признавайся!

Василий пык-мык, пасть раскрывает, а голоса нет. Один только мяв.

И нет бы проявить сочувствие — Луша его из горницы выставила! Вот так взяла и выгнала. Вместе с мисками и подушкой, на которой он спал. И с когтеточкой.

Ну, насчет мисок и когтеточки он, положим, погорячился. Попробуй столб перенеси! Так навес на дрова рухнет.

Да и миски наполнялись кашей, кусочками мяса и свежей водой, как по расписанию. Василий подозревал в этом особую магию, свойственную домовым, а значит, и Северинычу. Порции тоже меньше не становились — наоборот. Взамен Вертлюжинский староста попросил только дохлых мышей на крыльцо не класть. Ему приятно и все такое, но гости самоуправы, пожалуй, не одобрят.

Но подушку Василия Луша из-под своей кровати выкинула.

Не сказать, что он не обиделся. Обиделся, и сильно.

Ночуя в пыльной конторе под мышиный писк и скрип сгрызаемых важных документов, баюн все не мог заснуть, все перебирал, на что Луша обиделась, за что прогнала. А вдруг просто другой у нее есть, осенило Василия. Мысль была гаденькая, как плешивая мышь: и жрать противно, и выкинуть жалко.

А раз так, то вот он сейчас! Баюн скакнул на добычу. Вот он сейчас подбросит Лушке подарочек на кровать. Мышь очнется да как побежит! Она в одну сторону, хахаль в другую. А Лушка визжать будет!

Василий аж зажмурился от наслаждения, представляя эту сцену. Слабо-слабо дергался в стороны кончик хвоста.

Только внутри все равно свербело не по-хорошему. Мелкая месть отвергнутого ревнивца. Да не такая уж и мелкая! Василий подхватил мышь в зубы и выпрыгнул наружу.

Обежал дом. Лушино окошко было открыто. Свет горел, ложился на подоконник, мешаясь со светом луны. Влажный туман плавал по лугу, окутывая травы и поднимаясь едва ли не до усов Василия. Он чихнул.

И вспрыгнул, оглядывая диспозицию и прикидывая, как бы ловчее подбросить мышь на кровать.

Никакого постороннего мужчины там не было.

А Луша плакала.

Гардероб был раскрыт. И на глазах Василия она отодрала календарь с дверцы — тот, что с его портретом. Угол оторвался. А она комкала глянцевую бумагу в кулаке. А после уселась на пол спиною к печке и, разглаживая календарь на колене, вовсе уж горько зарыдала.

Василий не выдержал. Выплюнул мышь под сирень — та шустро кинулась наутек. Спрыгнул в дом и прошелся вдоль Луши, щекоча хвостом руки и мокрые щеки. Боднул башкой, мол, чего ты. Замурлыкал: «Не плачь!»

Луша подняла наплаканные глаза:

— Вася, Васенька! Все она мне наврала, суженого напророчила. А ты меня любишь, я знаю. И Севериныч намекал. Что мне делать⁈

Ну, не плакать для начала, а то у меня лапки промокнут.

А Луша отложила календарь, так и не решившись разорвать или бросить в печку.

— Идем со мной.

И не пошла законопослушно в двери, как полагал Василий, а тоже выскочила в окно.

Что делать? Должен же за дурехой проследить кто-то умный, чтобы не устроила беды. Прыгнул следом. Брезгливо дернул лапами от ледяной росы.

Вверху, высоко-высоко, светила похожая на серебряную монетку луна. Обращала заливной луг в росе в расшитый жемчугами плат. Туман наползал от реки, шевелился белым зверем, выбрасывал пряди. И чем ближе Луша с Василием подходили к реке, тем гуще становился. И поднимался, укрывая едва ли не с головой. Мир был зыбким, в нем кричали то ли неведомые птахи, то ли насекомые. И брачующиеся жабы вели рокочущий речитатив.

Луша шла босиком почти бесшумно, точно плыла. И казалась иногда Василию такой же призрачной, как мир вокруг. Тогда он хватался зубами за ее платье.

А она чесала баюна за ухом и гладила по лобастой голове.

— Мы к колодцу идем. Волшебному. Он на границе яви и сна. Держись ко мне ближе, хорошо?

Ну конечно, он ее защитит! Девушке страшно. А он же витязь, хоть там и кот. Витязь в кошачьей шкуре.

— Было мне годков одиннадцать, что ли… — Луша опять погладила баюна за ухом, заставляя разомлеть. — Родители на ярмарку уехали, обещали мне пирогов привезти да булок сладких, если хорошо себя вести буду.

Замерцала у нее на губах улыбка. Даже сквозь туман видна.

— Мне крепко-накрепко было сказано ворота не открывать и чужих на двор не пускать. А она в окно постучалась. Махонькая старушка-нищенка. Попросила хлебца, а после яблочко сорвать. Уж очень ей хотелось яблочка. А за то мне суженого обещалась нагадать, к волшебному колодцу свести.

Луша переступила босыми ногами, точно роса кололась, и продолжила:

— Уж очень она жалобно просила. Я ставенки раскрыла, в окно вылезла и натрусила ей тех яблок подол. Все равно золотых, кроме меня, никто стрясти не мог. Яблонька ветки вверх уводила.

В этом Луша вся, подумал Василий, никогда ничего не пожалеет. И его спасла. Ой, как стыдно ему стало! И что плохо думал о ней, дескать, другого привечает, и что собирался подкинуть мышь… Он бы сквозь землю провалился от стыда, если бы та позволила.

Вот так, с чувством вины слушал дальше.

— Старушка поблагодарила и велела, как туман вечерний падет, из окошка вылезти и ее на задах деревни ждать. Батюшка с матушкой задерживались, никто меня за руку хватать не стал. А когда я пошла за нищенкой — уже поздно было. Могла в лес увести, чужим людям продать. Но она все честно сделала, к колодцу меня привела.

Луша остановилась на минутку и глянула в небо, где сверкало крошево звезд.

— Ой как я испугалась тогда! Колодец этот — он же между Навью и Явью лежит, словно сон. Сколькие там пропали! Сколько слухов ходило о нем в деревне! Мол, он в чужие миры ведет. Заступишь границу — и нет тебя. А может, просто тонули.

Но нищенка бояться не велела. Обещала, если ни в чем ее не ослушаюсь, счастье мне будет. Толкнула в спину над досочкой: «Смотри! Кого увидишь — с тем и будешь, а с другим не бывать!»

Но напуганная, растерянная,