— Dio mio, Федерико. — Лаура в ужасе хватала ртом воздух. — Я ничего плохого не хотела сказать, честное слово. Просто нехорошо детям жить затворниками, им нужно играть с другими ребятишками. Мы в Италии вечно кучкуемся, как одна большая семья. И помогаем друг дружке, а то… а то станем как Джуглио. Ты же не хочешь походить на Джуглио?

Я не вымолвил ни слова.

— Ой, что это я! Совсем заболталась с тобой, а у меня сегодня дел по горло, да еще эти жаровни. Chao, Федерико, — и испарилась за дверь.

Я рухнул на подушки.

— Спокойно, Рико, — громко дал себе установку. — Спокойно.

Не помогло ни капли. Хотелось вскочить, заорать, убежать далеко-далеко. Я так швырнул на пол поднос, что карандаши разлетелись, следом посыпались машинки и солдатики. Последним это наверняка стоило голов, рук и ног. Уткнувшись лбом в стену, я смог совладать с собой и даже встать и закрыть дверь.

В мыслях я наведывался в Мозг частенько. Обычно это бывали фантазии в красках ночи и бури. Или одноглазый окуляр луны подглядывал за мной в окошко, или стонал и бился о стены ветер, а каждая ступенька раскатывалась грохотом.

Когда я наконец оказался под заветной дверкой, не было ни тьмы, ни непогоды. Тянулось сонное послеобеденное время, и между ветвями деревьев в парке туман висел не шелохнувшись. Все же мне пришлось отдохнуть на ступеньке, прежде чем я смог открыть дверь видавшим виды перочинным ножиком.

Наверху ничего не изменилось, но комната выглядела совершенно иначе. На этот раз я вправду чувствовал себя квартирным воришкой. Мозг встретил меня с нарочитой неприязнью.

Каменный пол заиндевел и проникал холодом, окна глаз незряче смотрели прямо перед собой. Орган заперт и нем. Зачем я здесь? Чтобы узнать. Узнать что? Все. Как все на самом деле. Как быть с грешниками? Свои смертельные грехи они натворили в войну — давным-давно. Что мне делать с историями постояльцев? Я посмотрел на зажатую в руке тетрадь. Потом быстро вышел и оставил ее на ступеньках. Больше всего мне хотелось немедленно сбежать восвояси, в то же время не хотелось — поэтому я стоял посреди комнаты и ждал знамения. В Библии никто пальцем не пошевелит без озарения. У отца, во всех сказаниях и балладах, откровение на откровении. Ну почему бы и мне не узреть видения, не услышать голоса или, на худой конец, не удостоиться лучика света? Что мне сделать, чтобы обо мне вспомнили Силы? И неужели Мозг сам не может догадаться, что у меня и в мыслях нет ничего дурного?

Шли дни. Знамения не было. Наверно, потому, что я себя не так веду. Не делаю что положено. Говорю неправильные слова, думаю неправильные мысли, не сдаюсь на милость победителя. Не знаю правил. Да и хочу ли?

Ну почему в этом никогда невозможно разобраться?!

Все не ладилось в этот день. И чувство забытости всеми преследовало меня.

Мозг прогнал меня, и я не знал, куда себя деть. Попробовал рисовать, но картинки не получались. Деревья торчали посреди листа колючие и бессмысленные. Потом я вышел в парк, посмотрел, как резвятся дети. Синьора Фуско тоже вышла подышать воздухом. Она устроилась на скамейке неподалеку от своих отпрысков, держа на коленях Тоску. Я немного побаивался этого толстого зверька с глазами навыкате.

— А ты что не играешь со всеми, Федерико? — тут же прицепилась синьора. — Как тебя ни увижу, ты все один да один.

Только ее не хватало! И пристают, пристают. Взять бы да ответить, что она со своей дворняжкой может идти к чертовой матери, только быстро. Вот было б светопреставление!

— Мама говорила, ты болел. Теперь поправился?

Я кивнул.

— Тогда играть — марш, марш. Если дети в твоем возрасте не носятся с визгом и криком, значит, что-то не так.

Это длинномерное перекорюченное чучело с подтекающим носом и несфокусированными глазами. Она себе что думает?! Что может помыкать мной как Марко и Гвидо? Они, бедные, в ее власти, они ее… Но приходить сюда и начинать…

— Ах вот где ты, Фредди. Беседуешь с синьорой Фуско. — Мама улыбалась. — День добрый, синьора. Как наш маленький задира сегодня?

Бог мой!

— Добрый, добрый день, дорогая. Я как раз пытаюсь уговорить вашего сына побегать хоть немного. Вы видели, как замечательно малыш Лео играет с моими мальчиками? Чистые ангелы, правда? Твой братишка скоро заговорит по-итальянски лучше тебя, он так старается. — Она наставила на меня палец, а потом взъерошила мне волосы! Ну и наглость! — Этот сорванец себе на уме, мы все заметили.

Мама посмотрела на меня, как на больного, словно в тысячный раз ей указали на мой изъян, а она о нем и так знает лучше всех. Потом вздохнула:

— Синьора Фуско права, Фредди. Пойди поиграй.

Я посмотрел на них мрачно и, с трудом переставляя стопудовые ноги, потащился к углу дома.

С обратной стороны к нему примыкала заросшая терраса. Играть здесь нам не разрешали, ибо это были личные владения синьоры Зингони. О чем я совершенно забыл и стоял себе разглядывал два круглых окошка, видневшихся сквозь лохматую бороду растительности, когда хозяйкина рука легла мне на плечо. Я задрожал.

— Chao bello! — сказала она. — Ты зачем-то пришел? — Хозяйка подняла глаза, и я поспешно отвернулся.

— Так просто, — выпалил я.

— Пирожного хочешь?

Синьора Зингони, неизменно суровая и недоступная, вечно с таким видом, будто ей невмоготу даже смотреть на других, приглашает на пирожное! Я кивнул.

— С удовольствием, — я сказал.

Мы сидели за небольшим круглым столиком по ту сторону зачаровавших меня французских окон. Позади простиралось царство «la patrona»: тяжелые завеси, кроваво-красный плющ, благородной темноты дерево и картины в огромных рамах. Я смущался сидеть тут, точно синьора Зингони вышла ко мне в белье. Она изучала меня поверх своей чашки и улыбалась всезнающей улыбкой, более всего замешанной на серьезности.

— Тебе нравится у меня, Федерико? — спросила она тихо.

Нравится, конечно. Но неужели и она заведет сейчас ту же волынку?

— У старого дома, возраста нашего, есть свои тайны, своя история. А мы, итальянцы, поселившиеся тут, принесли сюда свои жизни.

Чудно она выражается: «Принесли с собой свои жизни», фу-у. Так ненормально — и с угрозой, будто она хочет сказать мне что-то, но не называет это словами. Я исподтишка стрельнул на нее глазами.

— Почти все мы здесь, чтобы изжить былое. Забыть то страшное, через что нам пришлось пройти, или — да нет, это то же самое — и поэтому, пожалуй, для тебя это место неподходящее.

— А как же другие дети? — отважился я на вопрос.

— Другие… но у них нет выбора, ведь так?

Иссохший тигрового окраса кот вскочил к ней на колени, посмотрел на меня желтым глазом и качнул свалявшимся хвостом, прежде чем улечься.

— Ведь ты рисуешь, да, Федерико?