Отец Альберт в своем раздражении дошел бы и до того, чтобы предложить рязанскому князю напасть на людей Вальдемара, которых он оставил у эстов, и разнести по камешкам град Ревель, поставленный датским королем на морском берегу, если бы не понимал одной простой истины: русичи стали намного опаснее датчан. Те далеко, плыть и плыть, так что много людей они на кораблях не доставят, а вот Полоцк да Смоленск под боком. Особенно Полоцк, откуда Константин уже не просто грозит его землям, а начинает их захватывать.

Так легко ни Гольм, ни Венден,[56]ни прочие замки ему уже не взять, но одно то, что теперь большая часть русских владений сосредоточилась в одних руках, уже страшило дальновидного епископа.

Он зябко передернул плечами и пересел поближе к ярко пылающему камину, широко раскрывшему свою прожорливую пасть в ожидании новой порции дров.

«Да-а-а, – подумал он. – А эти схизматики не так уж неправы, что предпочитают обходиться печками».

Отец Альберт пару раз наведывался не только в Полоцк, но и в Киев и знал различие между тем и другим. Да и в доме, выстроенном из дерева, значительно теплее, чем в каменных покоях.

Умница Генрих застыл за столом в ожидании того, что епископ вот-вот начнет диктовать ему свои письма, но епископ не торопился. Он справедливо считал, что мысль нельзя подстегивать. Когда женщина рожает до срока, ничего хорошего ждать не приходится. Так и здесь. Нельзя обрывать яблоки, если они еще не созрели.

Пока ясно было одно: необходимо бить во все колокола, призывая на помощь христианских рыцарей, особенно братьев из воинствующих монашеских орденов.

«Святых мест, включая Иерусалим, уже не вернуть, – цинично подумал Альберт. – Так что пора обернуть их взоры сюда. Конечно, за помощь придется платить, но уж как-нибудь поладим. Во всяком случае эти – свои, а рязанский князь – чужой. И лучше иметь дело с кем угодно, нежели с ним».

Ergo,[57]получалось, что помимо святого престола необходимо было написать магистрам всех рыцарских орденов, но в первую очередь во Францию, адресовав просьбу о помощи великому магистру тамплиеров,[58]а также братьям немецкого дома,[59]тем более что с магистром ордена Германом фон Зальца он знаком лично.

– Пиши, Генрих, – наконец прервал он свое раздумье и начал медленно диктовать текст письма.

Слова, искренние и проникновенные, наконец-то нашлись. Отец Альберт не забыл даже о таких мелочах, как цвета одежд, диктуя письмо для тамплиеров:

– Наш орден Братства воинства Христова настолько близок к вашему, что даже имеет сходные цвета в одеянии – как у плаща, так и у креста.[60]Одно это говорит о нашей неразрывной духовной близости, более тесной, нежели у родных братьев. И кто же должен прийти на помощь рыцарю в тяжкий час испытаний, как не его же брат-рыцарь?

Отписывая Герману фон Зальца, епископ Ливонии попытался надавить на иные чувства:

– Оказавшись в окружении мерзких язычников, схизматиков и богоотступников, к кому же нам и взывать о помощи, как не к своим же братьям по крови, единственным, чей родной язык является и нашим родным языком![61]

Он хотел было добавить еще что-то, но затем устало махнул рукой, решив, что написано достаточно.

– А теперь, Генрих, мы с тобой немного порассуждаем, – обратился отец Альберт к своему секретарю.

* * *

Такая формулировка означала, что рассуждать будет только епископ, а не Генрих, чьим уделом было внимание и молчание.

– Итак, что мы имеем на нынешний день? Утерян Кокенгаузен, Гернике, и утрачены все земли по средней Двине. Это, конечно, плохо. Хорошо другое: Константин остановился и заключил с нами перемирие, опасаясь разбить лоб о наши каменные твердыни. Наивные схизматики, как правило, остаются верны своему слову, и можно быть уверенным, что в ближайшие два года он не предпримет никаких попыток напасть на нас. Более того, он ждет того же и от нас. Однако мы вправе не сдержать своего обещания, ибо дали его даже не схизматику, но богоотступнику, который равнодушно взирает на то, как селы, ливы, семигаллы, литы и прочие язычники ныне отреклись от истинной веры и снова принялись поклоняться своим идолам. Но это потом, когда мы наберем достаточно сил для могучего удара, перед которым ему не устоять. Однако за это время он может еще больше усилиться, если сумеет уговорить всех князей на Руси объединиться под своей рукой.

– А он разве уже не король? – робко переспросил Генрих.

– Ты немного путаешь, мой мальчик, называя в своих хрониках всех русских князей королями, – усмехнулся епископ. – Я не виню тебя, поскольку разобраться в их лествичном праве и впрямь тяжело. К тому же каждый из них правит самостоятельно и никому не подчиняется. Если смотреть с этой точки зрения, то тогда и он – король, и смоленский Вальдемар,[62]и киевский Мстислаб, и волынец Даниил, и Мстислаб из Галича. Пока там много королей, сам Константин нам еще не так страшен, хотя и весьма опасен. Но ныне он хочет окончательно подвести под свою руку всех прочих русских властителей. Вот тогда он усилится настолько, что нам с ним, пожалуй, и вовсе не справиться.

– Даже с божьей помощью? – вновь робко спросил Генрих.

– Она хороша, когда твоя рука крепко сжимает меч, а за твоей спиной стоят тысячи и тысячи братьев-рыцарей, – вздохнул епископ. – Так что теперь нам надлежит сделать все, чтобы этого объединения не произошло. Поэтому запиши сейчас имена тех купцов, которых ты тайно призовешь на беседу ко мне, чтобы мы смогли попытаться повлиять на решение остальных князей, причем не в пользу Константина.

– А кого бы ты, святой отец, хотел видеть на троне? – полюбопытствовал Генрих.

– Никого, – быстро ответил епископ. – Вообще никого. Этого объединения в любом случае допускать нельзя, иначе мы и здесь, в Риге, долго не продержимся.