Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К Арману я чувствовала примерно то же самое, что и к тому шарфу. Он был моим и ничьим больше. Мне сложно передать словами, насколько яростным было это чувство собственничества. Просто потому, что у меня никогда раньше не было ничего своего.
На следующий год, то есть в 1943-м, мы решили, что сразу после войны поженимся. Арман говорил, что немцы постепенно сдают позиции, особенно после того, как в войну вступила Америка. Я не понимала, почему он вдруг так решил, поскольку все мои знакомые по-прежнему верили в победу Германии.
Вдруг Арман стал отменять наши вечерние свидания, ссылаясь на какие-то неотложные дела. Он никогда не рассказывал, какие именно. Однажды я спросила в лоб: имеет ли он какое-то отношение к Сопротивлению? Тогда Арман скривился в ужасе и приложил к моим губам палец. Конечно, я уже тогда обо всем догадывалась.
Всюду по городу висели плакаты: американский Дядя Сэм и английский премьер в еврейской кипе. Это из-за них война никак не кончалась. Это они наживались на наших страданиях. Плакаты вешало французское правительство, желавшее, чтобы немцы поскорее победили, война бы закончилась и все наконец были бы накормлены. Каждый раз, когда я ходила обновлять документы в большом здании напротив Оперы, я видела там какой-нибудь новый плакат. Некоторые из них убеждали французов, что немцам можно доверять: на таких был изображен светловолосый солдат, который нес на руках ребенка. В метро первый вагон полагался немцам. Евреи ездили в последнем, а на верхней одежде носили желтые нашивки в форме звезды.
Мы с друзьями часто над ними смеялись и называли их «подсолнухами». Арман попросил меня больше так не делать. Он сказал, что полковник Фабьен и другие стрелявшие в немцев поступили как настоящие герои. А я сказала, что семьи французов, расстрелянных в наказание за эти убийства, вряд ли считают их героями. Тогда Арман объяснил, что немцев можно доводить и более безопасными способами, и показал, как складывать проездной билет так, чтобы получался знак «V» – в честь победы: два раза в длину и еще раз под углом. Выходя из поезда, мы кидали сложенные билетики на платформу. В Бельвиле и Куроне – там, где была сильная коммунистическая партия, – они валялись буквально повсюду. Немцам не удавалось поймать тех, кто это делал, и очень скоро люди стали терять к ним уважение. Немцы с ума сходили от собственного бессилия.
Вскоре я узнал, что девушка из фотоальбома приходила к Ханне во сне. Она ей даже представилась: якобы ее звали Клемане. Когда Ханна мне об этом рассказала, я, конечно, не стал с ходу раскрывать все карты, мол: «Ха! А я вот знаю, где она работает и живет!» В конце концов, моя хозяйка еще не оправилась после той, другой истории – о девушке, которую я встретил в переходе «Сталинграда». Подумаешь, совпали названия станций, но даже этот маленький факт отправил Ханну в долгое мыслительное путешествие по закоулкам древней истории. Про ателье на рю де л’Экспозисьон я пока решил не распространяться и лишь спокойно заметил: «Клемане? Красивое имя».
А в Сен-Дени старина Джамаль не уставал меня баловать. Травка водилась в избытке, и чаще всего мне удавалось выскользнуть на улицу во время обеденного перерыва, чтобы покурить. Перебирать куриные ножки и клювы мне это не мешало, да и вытирать столы – тоже. Большую часть времени я планировал, как бы мне вернуться в ателье и заговорить с Клемане – так теперь я называл ту девушку. Чем дальше, тем яснее мне было, что в ней таится ключ к разгадке. Чего именно, я понятия не имел, но чувствовал, что с ее помощью смогу разузнать что-то о матери.
О Ханан, кроме того, что она была дочерью «черноногого» француза и алжирки, я знал совсем немного: чуть старше моего отца, она родила меня, когда ей было около тридцати пяти. В какой-то момент я уверился, что в Париже, пока она была молодой, с ней что-то случилось, какая-то душевная травма, но я понятия не имел, какая именно. Я думал, может, ее травили или как-то еще преследовали – ведь она была наполовину алжиркой. Но история продолжала оставаться загадкой. Порой я думал, что все это – просто домыслы, и, вероятно, никакого отношения к реальности они не имеют. И все же где-то на подкорке, в потаенных уголках памяти, у меня засела идея: с ее матерью, то есть с моей бабушкой, произошел какой-то несчастный случай, с которого все и началось. Возможно, именно оттуда – от смерти родителя – и тянулись корни ее предполагаемой травмы.
Как бы то ни было, я почему-то верил, что Клемане поможет мне во всем разобраться. Беда была лишь в том, что все мои походы на рю де л’Экспозисьон, вне зависимости от времени суток, заканчивались провалом: каждый раз на входе меня встречал замок. Я довольно долго прожил в Париже и теперь знал наверняка: в понедельник почти все закрыто. Мало того, два дня до этого – все тоже закрыто, из-за христианских выходных. Рядом с квартирой Ханны на Бют-о-Кай было одно «семейное» бистро. Так вот, работали они лишь в «офисные часы», то есть со вторника по пятницу, хотя вокруг не было ни одного офиса, а следовательно, ни одного голодного офисного работника. В субботу все «семьи», очевидно, устраивались по домам и благополучно сидели там до самого вторника.
Однажды я изловчился и пришел к ателье часов в десять утра. На входе мне встретился какой-то мужчина: затворив за собой дверь, он стал вешать на нее замок.
– Еще откроетесь? – спросил я.
– Нет. Сегодня же четверг. – В его голосе слышалось недоумение, словно я один не знал, как все устроено по четвергам.
И все же я не сдавался. Напротив, из-за всех этих трудностей я только сильнее хотел увидеть Клемане.
У Ханны на рю Мишель все шло своим чередом. Моя хозяйка придерживалась четкого расписания: около девяти уходила на работу и возвращалась во второй половине дня, ближе к вечеру. Благодаря такому постоянству я сумел распланировать посещения ванной комнаты так, чтобы в это время ее не было дома. Принадлежности для бритья я каждый раз уносил к себе, а потом проверял, чтобы нигде в гостиной не осталось моих вещей. Вообще-то брился я только раз в два дня, чтобы отделаться от назойливого черного пятна на верхней губе, из-за которого чуть раньше, к своему огромному удивлению, увидел себя бородатым в окне поезда.
Закрывшись в ванной, я, как правило, подолгу смотрелся в зеркало. Мне хотелось как-то себя удивить или застать врасплох, чтобы понять, каким мое лицо видят окружающие. Пару раз мне почти удалось полностью отделиться от собственного отражения – нечто подобное случилось дома, когда со мной вдруг заговорил другой Тарик. В его глазах мне чудилось будущее великого человека. Если бы только и другие смогли заметить то же самое, они бы сразу поняли, каким глубоким, одухотворенным и во всех смыслах выдающимся был этот парень. Не человек, а настоящее сокровище, которым нужно восхищаться каждую секунду его скоропостижного и ослепительно яркого пребывания на земле. Я взъерошивал волосы и медленно приглаживал их водой. Однажды я даже попробовал накраситься тушью, которую Ханна оставила на краю раковины.
Несколько раз я осмотрел шкафчик своей хозяйки в надежде хоть что-то о ней узнать. Конечно, я не рассчитывал найти таблетки для экстренной контрацепции или вибратор. Это было бы чересчур. Но сразу пять бальзамов для губ? Откуда у женщин этот пунктик? И ведь Лейла была такой же. У меня самого губы, кажется, потрескались лишь однажды – всего раз за всю мою жизнь.
