Отчего-то Смирнов шарахнулся в сторону и чуть не упал в сугроб вдоль тротуара. Но как-то резво подпрыгнул и только выругался:

– Фу, черт!

А Жорж все гадал: болен? не болен?

Шалман – деревянное строение, заполнившее пустырь после прошлогоднего пожара, – сооружен был наспех и явно ненадолго, до лучших, богатых времен. Запах свежего тесаного дерева уже отдавал ветхостью. Впрочем, русские дешевые пивные все отдают ветхостью.

Разговор долго не вязался, на ум шли какие-то явно неуместные сегодня пустяки, и фразы вянули в воздухе, не дотянув до точки. Слишком уж сказывалась взаимная отдаленность и редкость мимолетных и несколько тягостных встреч. Почему-то вспомнилось, что Смирнов был первый в их классе, кто стал курить. Жорж, увидев Иллариона с папиросой в уборной, тихого мальчика с розовыми щечками, нагло нарушившего запрет, чрезвычайно вдруг застыдился. И вот что странно – он впервые почувствовал тогда эротическое возбуждение. Не двоечник и забияка Кутепов, не угрюмый Сковородин, а вот именно тихий ангелочек Смирнов первым преступил страшнейший для всех гимназистов закон. С того момента Жорж запомнил Смирнова и с того же момента стал его сторониться. Даже потом, когда оценил его ум. Или ту фонтанную энергию речи, которую принимал за ум. Нет, не фонтанной – водопадной: Смирнов ниспровергал – учителя Покровского, Пушкина, Гоголя, Тургенева (ах, как от семиклассника Лариоши Смирнова доставалось русскому барину Тургеневу – щепки летели!), Толстого с его проповедями. Синод отлучил Толстого от церкви, а Смирнов – от революции, острил тогда Фелицианов. Вспоминать вслух все это сейчас казалось неуместно, не в том Илларион настрое. Не молчать же!

Взял и прямо в лоб спросил:

– Что с тобой, Смирнов?

– Выпьем сначала. Потом скажу.

Илларион профессионально, будто он родился в этом грязном шалмане, единым духом втянул в себя целый стакан водки. Жорж брезгливо сделал небольшой глоток, всего передернуло. А ведь как точно эту дрянь зовут сучком: будто сосновый сук прошел в пищевод, оставляя за собой занозы.

– Пивом запей, легче будет. И давай, Фелицианов, скорее, здесь нам нельзя.

– Смирнов, я не могу скорее. И почему нам нельзя?

– Мне нельзя.

В общем-то да, Смирнов в своем кожаном, комсоставском пальто, галифе английского сукна и явно командирских сапогах смотрелся в этом пролетарском заведении как-то экзотически. Но шалман всяких видал, и пьяницы, насмешливо оглядев забредшего начальника, тут же забывали о нем.

Фелицианов не удержался, съязвил:

– Здесь же все свои, пролетарии, трудящиеся массы.

Но шутка прошла мимо Смирнова.

– Не только. За нами наблюдают.

Сколько ни вглядывался Фелицианов в окружающих, не заметил, чтобы за ними кто-то наблюдал.

– Нет, нет, наблюдают, я знаю. Пойдем отсюда. – Смирнов еще раз огляделся вокруг себя, торопливо налил стакан и так же быстро и ловко его опустошил.

Уже на улице:

– Не оглядывайся. Следуй за мной.

Нырнули во двор, там, за сараями, Смирнов отодвинул доску в заборе, и через минуту оказались в Успенском переулке, снова во двор, еще один, и вышли наконец из ворот Екатерининской больницы на Страстной бульвар.

– Дудки-с! Не провести старого подпольщика.

– Что за игры? Объясни хоть по-человечески.

– Игры, игры, да, игры… Это ты, Фелицианов, верно заметил. С родной партией теперь в казаки-разбойники играем. Все это опасно и глупо. Но это так. Да, так. Так, – с нажимом повторил Смирнов. – Ты испугался? Думаешь, я запил? Нет, это временно. У меня было такое. В восемнадцатом году. Тебе приходилось, Фелицианов, расстреливать своих? Ах, да что я спрашиваю. Ты чистенький человечек в чистеньких белых перчаточках. Небось всю гражданскую в уголку, трясясь, отсиживался. А знаешь каково – расстрелять любимца отряда, а потом тот же отряд вести в атаку? Любой дурак пулю в спину всадит. А ты идешь, идешь впереди, подставив грудь. Единственное средство, чтоб не получить в спину. Чуть дрогнешь – пристрелят, как собаку. Так что я не пьян. Я и тогда так спасался. День держишься, к ночи – стакан самогону.

– А зачем ты мне это рассказываешь? Пугаешь?

– Прости. Мысли путаются. Я рад, что тебя встретил. Искренне рад. Тому, что встретил. Но не тому где. Сейчас не время сидеть в частной лавочке.

– Вы же сами нэп объявили.

– Как объявили, так и прихлопнем. Мой тебе совет… мое требование – бросай своего нэпмана, иди в наркомат. Я еще в достаточной силе. Я тебя устрою.

– Зачем? И что я в твоем наркомате делать буду? Со своим-то филологическим образованием.

– В газету устрою. «Красный телеграф». А через полгода дам рекомендацию в партию.

– Илларио-он, мне еще вашей партии не хватало! Да у вас там ежегодные чистки. А я дворянин.

– Я тоже, братец ты мой, не из мещан. Покойник батюшка первой гильдии достиг.

– Ты совсем другое дело. Со старых большевиков происхождения не спрашивают. Тогда бы и Ленина следовало вычистить. Я вам сочувствую, конечно, но…

– Никаких «но»! Партия как никогда нуждается в грамотных, образованных людях. Иначе нас захлестнет мелкобуржуазная стихия. Уже захлестывает. Партию надо спасать.

– От чего?

– От мелкобуржуазной стихии. Мы ее недооценили. Она сидит в душе каждого крестьянина, каждого рабочего. У всех – хватательный рефлекс. Неутолимая жадность. А в сочетании с темнотой, необразованностью – о, это, Фелицианов, страшная сила. Но верхи партии расслабились. Они этого не видят и потворствуют. Ты бы знал, Фелицианов, как нам сейчас не хватает Ленина! Он же все это предвидел! По партии нанесен страшный удар. А мы его все проглядели. Даже радовались, помнишь лозунг: «На место одного мертвого Ленина десять тысяч сознательных рабочих-партийцев!»?

– Ну и что?

– Как «ну и что»! Ленин предупреждал: будьте особенно внимательны при приеме красноармейцев и комсомольцев, надо посмотреть, чему они там научились. А мы раскрыли ворота любому прохвосту, сообразившему, что через партию можно прекрасно обделывать свои делишки. Этот «ленинский призыв» – данайский дар. Он разрушил партию – элиту общества. Ум, честь и совесть. Это не громкие слова – это так и было, Фелицианов. А теперь эти новые коммунисты вычищают из партии старых, заслуженных большевиков. Выискивают, какую позицию занимал в 1912 году. Ах, ты отзовист – боролся с партией, боролся с Лениным. А что потом – трижды сидел, бежал с каторги, вел за собой отряды Красной армии – все побоку. Подвинься, старик, тут мы пришли. В последнюю чистку именно по этому принципу и изгоняли из партии. У меня уже десятка полтора писем от таких исключенных. И вот ведь что – вычистить легко, дело одной минуты, а восстановить справедливость – тут месяцы уходят, и не всегда успешно. Бюрократия уже в партийные органы пролезла. Спасать, спасать надо партию, а для этого все грамотные и умные люди обязаны объединиться и завоевать большинство.