Демон направился в ее сторону. Мирелла присогнула дрожащие ноги, напрягла изнуренные мышцы.

Юноша миновал ее и уселся на скамью пред алтарем. Он беззаботно облокотился о спинку, протянул сапоги на приступку для колен и улыбнулся ей.

– Вы украли у меня два воспоминания, – сказал он, – а потому должны мне два своих.

Не в пример поцелую, сие требование показалось Мирелле справедливым. Она задумалась, что рассказать ему. Надобно было занять Мора и выжить при таком размене. Она уселась на ту же скамью, на надежном от него расстоянии.

– Я вам поведаю о первых двух моих напевах, – сказала она.

Она сомкнула глаза и вспомнила детские годы. Не всё в них было беззаботно. Знавала она и голод, и холод. Но была в ней та особая сила, что живет в детях: они могут играть и смеяться даже средь лютых невзгод.

– Я из найденышей, выросла в приюте. Трижды в день монашки заставляли нас петь антифоны на утреню, хваления и вечерню. То были заунывные распевы. Однажды за хвалениями – мне было лет шесть – я подумала, до чего же они тоскливы и однообразны. Вот жалость! А ведь так славно разносились под сводами церкви детские наши голоса… Я стала сама потихоньку менять напев. Мне виделся веселый хоровод, вдали от церковного холода. Сосед по хору стал мне вторить. И мало-помалу все сироты запели по-моему – так вышло само собой, помимо моей воли. И как мы пели! Отдавались звуку всем существом. Голоса наши сливались в прекрасном согласии. Мы позабыли, до чего не хватает нам материнской ласки, мы будто сбежали из скорбного нашего приюта, где монахини так скупы на заботу.

Лицо Миреллы омрачилось.

– Нас прервал яростный крик настоятельницы. Она налетела на нас, потрясая распятием, отходила им нас по головам. Потом она говорила, будто увидала, как волосы встают у нас дыбом, а ноги отрываются от пола. Решив, что мы одержимы, монахини сделали всё, чтобы прогнать нечистую силу из наших хилых тел. В подполье приюта была монастырская темница. Десять каменных мешков для провинившихся, таких тесных, что и спину не распрямить. Зимою там стояла вода. Каждого из нас запирали там по очереди. Три дня, скрючившись, ногами в ледяной воде, без еды. С тех пор мы уж не отклонялись от псалмов, и прочие дети со мной не заговаривали.

– Какая дурость, – процедил Мор сквозь зубы.

Мирелла помолчала.

– Второй раз я сочинила песню в восемь лет, – продолжила она. – Меня только назначили водоноской. Я думала, не выживу. Второй день бегала я с ведрами по Гамельну. Мышцы мои до того дрожали, что я упала наземь. И уж не могла подняться. Но помирать не хотелось. И тогда я запела. Выискала в недрах души напев, какой подкрепит меня и поможет сдюжить. Вода стала поплескивать в такт, ведра сделались легче. Я смогла поднять их и пойти дальше. Ну вот, – заключила она, – два воспоминания. Мы квиты.

Мор слушал с большим вниманием. Мирелла с досадой поняла, что ей приятно его сочувствие. Она уже готова была рассказать всё про свою жизнь, стоит ему попросить. Но потрясла головой, изгоняя сие желание.

– Мне очень нравится песнь могильщика, – сказал Мор. – Я много раз слышал ее, пока гулял по городу. Она дает пролиться слезам и утешиться сердцу.

Мирелла зарделась от гордости.

– Я и вам сочиню, ежели хотите, – сказала она.

И тут же пожалела о своих словах. Что на нее нашло? Она сидит тут на лавочке и беседует с Чумой, да еще – мало того – сулит ему подарки! Лицо Мора просияло прекрасной и искренней улыбкой.

– Почту за честь, – сказал он.

Он обернулся, точно на зов. Близ церковной двери возникли синеватые блуждающие огни. Они указывали путь наружу.

– Я вынужден вас оставить, меня ждет работа, – прибавил Мор, подымаясь.

Он поклонился Мирелле и покинул церковь, следуя за синеватым свечением.

Мирелла, всё еще в глубоком потрясении и замешательстве, осталась сидеть.

Она не видала, что Мор, прежде чем уйти, остановился меж колонн. Что-то алое и блестящее на полу привлекло его взор. Он поднял клок Миреллиных волос, тот, что отсекла первая крыса. Зажал его меж пальцев. Синий пламень вспыхнул на его ладони. Волоски переплелись и обернулись вкруг запястья. С сим трофеем он и вышел из церкви.

Еще едва брезжило утро, когда на тихих улицах Гамельна зазвучал наигрыш.

Выжившие держались из последних сил. Солнечного света они не видели уже целую вечность. Они берегли воду, кормились скудной снедью в крысином помете, радуясь и тому. И с утра до ночи поджидали смерть.

Внезапный наигрыш разносил по улицам надежду, и под конец многие горожане поотворяли ставни, желая узнать, кто играет.

Сперва их ослепило солнце. Затем же они разглядели.

Город обходил некий юноша. По чудной круглой шапочке на его голове иные признали чужестранца – того, что явился на площадь и устроил свистозвон, а затем занялся таинственными приготовлениями для убиения крыс.

Он выдувал из флейты заворожительно игривую мелодию, пританцовывая на ходу. Но самым дивным было другое. Святые угодники! Следом за ним волнами текли крысы. Твари не метались во все стороны, как ежели выгнать их из укрытия. Они шли, ступая в такт, мелким, ровным шагом. Чем дольше дудел музыкант, чем дальше он шел, тем больше выбегало к нему грызунов. Улицы позади него устилал темный шерстистый ковер.

В жителях Гамельна встрепенулась надежда. Чужак спасет их. Он уводит крыс прочь из города.

И вправду, чужак проследовал к воротам, прошел мимо глубоко потрясенного стражника и зашагал к Везеру. Он вошел в воды его по бедро. Крысы слепо ринулись следом. И все очутились в реке.

Крысы, не в пример людям, плавать умеют. Но воды Везера были бурливы. Бо́льшая часть грызунов канула в водоворотах. Тех же, что уцелели, отнесло далеко.

Чужак перестал играть. Он вышел на берег и сел. Огляделся, нет ли кого вокруг. И, уверившись, что он один, снял свою шапку: волосы опали из-под нее пунцовой волной.

Мирелла утомилась, но была довольна. Два дня она оттачивала сей чаровской наигрыш. Когда же покончила с этим, тайно отправилась в трактир и постучала в дверь Гастена.

Юноша сидел взаперти уже не первый день. Он старательно обходил стороной дверь в спальню Лотхен, где гнило тело трактирщицы. Когда он был голоден, спускался в кладовую, где еще оставались кое-какие припасы. Крысы вернулись в город куда скорее, чем он полагал возможным. Гастена они не страшили. Но чутье подсказывало ему неладное. Зараза блуждала по граду. Он чувствовал, что худшее еще впереди.

Он был немало удивлен увидеть Миреллу пред собственной дверью. Холодок пробежал по его спине: юница вновь переменилась. Преобразилась. Но сообразить, что бы это значило, он не успел. Внезапно она поднесла к губам свою флейту и заиграла.