Процессия удалилась с Риммой во главе. В полутемном фойе та очаровательно рассыпчато засмеялась, и один из гостей ослабил узел галстука. Выглядело это будто ему не хватило воздуха, и Ника улыбнулась уголком рта. Потом по укоренившейся, определенно вредной привычке поискала Кирилла. И вздрогнула. Кирилл стоял на другом конце буфета, подперев спиной стену и скрестив на груди руки, и смотрел на Нику. Она покосилась вправо, влево – а ну кто-то стоит рядом, и это внимание обращено на другого, но нет: Кирилл протянул свой взгляд именно ей. Склонив голову набок, по-птичьи, до невозможности напоминая умного грача или ворона, он изучал ее неторопливо, обстоятельно и, как ей почудилось, чуть насмешливо – или это игра света? Ника проворно опустила глаза, стараясь выглядеть незаинтересованной, но не удержалась и посмотрела снова. Ее смятение во взгляде – как приглашение: скрещенные руки тут же расплелись, Кирилл легко оттолкнулся от стены и направился прямиком к ней.

Ника запаниковала. Мгновенно пересохло горло, и рой мыслей пронесся пустынным ветром, оставив колючие песчинки. Не дожидаясь, когда намерение Кирилла станет очевидно кому-нибудь еще из присутствующих, Ника развернулась и вышла из буфета, за порогом едва не сорвавшись на бег.

– Я сказала «нет», Борис! Мы это уже проходили.

– Ну Лариска…

Ищущая убежища Ника чуть не наскочила на Стародумова, который, стоя за углом коридора, просил о чем-то жену. Та была непреклонна, и Ника почувствовала, что раздражение худрука самым краешком зацепило и ее.

– Простите, – пробормотала она, проскальзывая мимо супругов. Лариса Юрьевна нервно дернула подбородком и, не дав Нике отойти подальше, прошипела мужу:

– Езжай домой, если не можешь держать себя в руках! Ведешь ты себя совершенно не комильфо! Никакой выпивки.

Ника поспешила запереть за собой дверь каморки. Она долго не могла отдышаться, думая о внимательных глазах Кирилла. Что он хотел ей сказать? Она и желала узнать это, и боялась. И уже чуточку сожалела о бегстве. Но так все же лучше – не попадаться.

Она уже не вернулась в буфет, просто не осмелилась. Трусиха. Какая-то часть ее ждала, что Кирилл вот-вот постучит в дверь, или заглянет в окошко, или словно невзначай пройдет мимо кассы, но ничего этого не произошло. И Ника, снова ругая себя за глупость, предпочла уйти.

На улице царило безмолвие.

После недавнего снегопада все успокоилось, воздух был прозрачный и такой вкусный, что хоть на хлебный мякиш намазывай. Сугробы алмазно и тихо мерцали. Ника отошла в сторонку от крыльца, куда не падал охристый свет фонарей, с облегчением чувствуя, что остывает, что щеки перестают гореть и унимается в голове бушующая кровь.

– Изнутри все иначе. – Она узнала раскатистый бас Стародумова и встрепенулась. В желтом куполе фонарного света появились две фигуры. Одной был Борис, а во второй Ника с удивлением узнала его поклонницу. Нику они не заметили, поглощенные друг другом. Катины глаза блестели восторгом.

– Когда я в роли, кажется, что все подвластно. Держишь зал за горло и чувствуешь себя на вершине. А потом вполне может оказаться, что выходило это из рук вон плохо.

Стародумов важно кивнул, ожидая возражений.

– Нет-нет, такого не бывает! – с готовностью зачастила Катя. – У вас никогда не бывает неудач, поверьте. Никогда, даже не сомневайтесь! Борис Евгеньевич, ваш талант так велик, я… я не знаю, как сказать. Вы простите меня, я такая косноязычная, все путается в голове…

Стародумов понимающе улыбнулся. В зеркале ее зрачков он видел самого себя, значительнее и лучше, и это пьянило сильнее вина. Катя облизала шершавые губы:

– Я не представляю, просто не представляю, как вы… Это же откровение, Божий Промысел, так играть. Вот правду говорят, что талант – это Божья искра.

– Кое-кто с вами поспорил бы. Кое-кто у нас, особенно в последнее время, считает, что навлек на себя проклятие, и все мы, актеры, прокляты…

– Какие ужасы он говорит. Вы не верьте! Вы дарите целый мир людям, разве это может быть во вред! – Катя в порыве сделала шаг навстречу и тут же смущенно отступила.

Нике было неловко слушать их беседу, но теперь уже поздно обнаруживать свое присутствие, а к метро она могла направиться, только пройдя мимо них. Придется подождать. Девушка отступила за колонну, стараясь не очень вслушиваться, но голоса зазвучали еще явственнее, словно нарочно проникая внутрь ее головы.

– А можно спросить? Мне всегда было интересно, каково это – существовать на сцене? Вы ведь все-таки постоянно думаете, что скажете и сделаете в следующую секунду?

– Когда как. Иногда меня просто захватывает и несет. Это как волна. Ведь то, чего нет, можно легко себе представить. – Разговор доставлял Стародумову удовольствие, и отвечал он подробно, но тоном не менторским, а вкрадчивым, словно за словами скрывался какой-то иной смысл. – Взять хотя бы расположение предметов на сцене. Их не надо запоминать, как не надо запоминать расположение шкафов на собственной кухне. Все это существует, действительно существует, хоть и в воображении. Какое-то пограничное пространство, где реальность искривляется, истончается, и через нее, как сквозь тюль, как через сито, в дырочки, просачивается другой мир. И одновременно с этим кто-то бесстрастный внутри трезво оценивает, рассчитывает количество шагов до края сцены, нужный такт в едва слышимом музыкальном сопровождении, чью-то реплику, после которой идет моя собственная. Вот как сейчас. Я говорю, а сам вижу, как ты замерзаешь…

Он обратился к Кате на «ты», и Ника скорее от удивления, чем из любопытства, выглянула из-за колонны, о чем тут же пожалела. Стародумов стоял к Кате близко-близко, взяв ее дрожащие ладошки в свои. Поднес к губам эту трепетную лодочку и подул в нее, согревая дыханием. Потом аккуратно снял совиные очки с Катиного носа и прильнул к ее покорно и жалобно приоткрытым губам.

Ника отвернулась. Перед глазами встала сцена еще одного поцелуя, не так давно разбившего ей сердце. Неужели она навсегда обречена лишь подглядывать? Захлебнувшись синильно-горьким отчаянием, девушка, не разбирая пути, бросилась за угол здания: так к метро было в полтора раза длиннее, но уж лучше перелезать через сугробы и обходить бесконечный бетонный забор, чем стоять на обочине чужой жизни.

В метро, среди нахохлившихся пассажиров последнего поезда, дремлющих и вздрагивающих в сонных провалах, то и дело отталкивая ногой катающуюся взад-вперед пивную бутылку, льющую коричневый след на зашарканный пол, Ника постепенно приходила в себя. И размышляла над словами Стародумова. Они оказались удивительно созвучны одному из прежних ее разговоров с Кириллом, запечатленному в памяти почти дословно.

– Твое тело знает миллион вещей, о которых ты даже не задумываешься, – негромко говорил Кирилл, убаюкивая ее. – Ведь ты не глядишь на отметку «максимум», когда наполняешь водой чайник? Нет, ты и так чувствуешь, когда пора закрыть кран, потому что твоя рука помнит вес полного чайника. Заходя в темную спальню, ты безошибочно находишь на стене выключатель и не думаешь о том, как завязываются шнурки, как заплетается коса – если у тебя длинные волосы, конечно. Длинные, кстати?