Эсэсовский охранник заворчал и вылез из грузовика.

— Грузите их обратно и уезжайте с дороги! — распорядился он и, развернувшись на каблуках, полез обратно на сторожевую вышку.

Ариэль снова сжал руку Ребекки. Второй рукой он нащупал карту, которую ему удалось спрятать от фашистов и которая по-прежнему оставалась у него в кармане.

Через полчаса Катрина остановила фургончик на обочине дороги в лесу. Она открыла задние двери и положила в кузов маленькую сумку.

— Здесь кое-какая одежда. Через пару часов мы будем в Вене, но я хочу, чтобы вы переоделись, пока мы будем ехать, потому что, как только вы выйдете из машины, вы сразу отправитесь на борт корабля.

— Спасибо вам, — ошеломленно сказал Ариэль. — Найдется у вас кусочек бумаги и карандаш?

— Да, минутку.

— Зачем тебе бумага? — спросила Ребекка, когда автомобиль снова выехал на шоссе.

— Я попробовал вспомнить те фигуры на карте, которую забрал немец. Папа говорил, что это очень важно.

Слеза капнула на бумагу, когда Ариэль, как смог, восстановил отобранную карту, однако ему удалось вспомнить только одно указание координат из трех. Закончив, он аккуратно положил обе карты в сумку, которую им дала Катрина.

Следующие два часа пути Ариэль смотрел в маленькое окошко и в конце концов начал узнавать отдельные здания.

— Я думаю, что мы уже возле порта, — шепнул он. Внезапно машина остановилась, и задние двери открылись.

На Вену опустился предвечерний туман; на тюках с шерстью бездельничала небольшая группа солдат: они курили и перебрасывались шутками. Никто не обращал ни малейшего внимания на небольшое поржавевшее грузовое судно для перевозки угля, которое терлось о старые шины, привязанные к опорам пристани. Из единственной закопченной дымовой трубы «Вильгельма Колера» тянулся дымок, сливаясь с окружающим туманом. Мощные бурые воды Дуная, оставляя за собой водовороты, обтекали проржавевшие борта старенького пароходика, а чуть дальше, посреди реки, вверх по течению куда-то плыла, пыхтя, почерневшая баржа, груженная лесом.

— Здесь последние двое, — сказала Катрина палубному матросу из Еврейского агентства в Вене. Затем она обернулась к Ариэлю и Ребекке. — Удачи вам, и да пребудет с вами Господь.

С этими словами Катрина ушла.

Матрос торопливо провел Ариэля и Ребекку по узкому трапу и закрыл их в трюме.

* * *

Исчезновение детей могло бы пройти незамеченным до самой вечерней переклички, но фон Хайссен продолжал злиться из-за пропавшей статуэтки. Убедившись, что отец семейства никогда не расскажет, где находится фигурка, фон Хайссен решил сделать так, чтобы Ариэль и Ребекка своими глазами увидели гибель матери, прежде чем включить их в список подопытных для доктора Ричтоффа.

Грозно завыла лагерная сирена, возвещая о побеге заключенных.

— Мы обыскали весь лагерь, господин комендант. Их видели, когда они грузили белье в фургон для отправки в прачечную, но потом они исчезли. — Брандт явно нервничал.

— А компания, которая занимается стиркой? — спросил фон Хайссен.

— Их обычный водитель не вышел на работу по болезни, а потом его сменщик пропал вместе с грузовиком, но часовой с башни настаивает, что он обыскал кузов, и это подтверждают и остальные охранники.

— За этим стоят евреи! — вскипел фон Хайссен. — Привести на допрос управляющего прачечной.

— Должен ли я проинформировать Вену?

— Нет! Я займусь этим сам, — заявил фон Хайссен, твердо решив не допустить появления позорного пятна в своем деле. Он использует свои личные связи в гестапо, чтобы перекрыть любые пути бегства через Вену или Стамбул.

— Вы хотите, чтобы эксперимент с этой еврейкой Вайцман был отменен? — спросил Брандт. — Доктор Ричтофф готов к началу.

— Передайте доктору Ричтоффу, чтобы он приступал. Я скоро подойду. А мы тут пока сделаем кое-какие приготовления для этих двух непослушных детей… очень специфические приготовления.

— Jawohl, Herr Kommandant!

Менее чем через две минуты фон Хайссен уже связался с Адольфом Эйхманном в Вене, сообщив ему регистрационный номер фургона.

— Kein Problem, mein Freund.[61]Граница перекрыта, а если они попытаются вывезти их через порт, мы перехватим их.

— Danke, Adolf. Премного благодарен. — Фон Хайссен повесил трубку, довольный тем, что дети Вайцмана скоро снова окажутся за стенами Маутхаузена.

* * *

Рамона лежала голая перед барокамерой на каталке из нержавеющей стали. Она не могла пошевелиться и вся тряслась от холода. Ее запястья и лодыжки были схвачены черными металлическими кандалами, а несколько проводов, прикрепленных к ее телу, уходили куда-то назад к приборам. Сердце ее разрывалось от страха за своих детей.

— Как только запишете температуру тела и кровяное давление, поместите это в камеру, — скомандовал доктор Ричтофф своему ассистенту, долговязому бледному студенту-медику лет двадцати с небольшим.

— Jawohl, Herr Doktor.

Фон Хайссен стоял перед одним из окон для наблюдения вместе с гауптштурмфюрером Брандтом. Двое санитаров повезли каталку в камеру, и Брандт пробежал глазами по обнаженному телу Рамоны. «Для сорокалетней женщины она в хорошей форме», — подумал он. В комнате для наблюдения к ним присоединился доктор Ричтофф.

— Как вы думаете, сколько она продержится, доктор? — спросил он.

Ричтофф пожал плечами.

— Трудно сказать. Этот экземпляр находится, похоже, в неплохом состоянии, но по женщинам, к сожалению, у нас очень мало данных, так что мы просто подождем и посмотрим.

Ричтофф взял небольшой микрофон, лежавший сбоку от окна для наблюдений.

— Готовы?

— Ja, Herr Doktor, — ответил ассистент; голос его в динамике прозвучал странно приглушенным. — Температура 99,9.[62]Давление 160 на 115, пульс 110.

— Таким образом, — констатировал Ричтофф, — данный экземпляр испытывает дрожь, давление и пульс повышены. Это может продолжаться недолго, но посмотрим.

Он нажал красную кнопку, и над стальной дверью барокамеры замигала багровая лампочка. Двое санитаров и ассистент покинули камеру, и один из них закрутил большое колесо с серебряными спицами, герметично закрыв за собой люк.

— Achtung! Achtung! Wir beginnen![63]

* * *

Турецкий капитан судна для перевозки угля «Вильгельм Колер» Мустафа Гекоглан протянул руку к потрепанному шнуру у себя над головой. Опустившийся на порт туман разорвали три печальных гудка. Гекоглан выглянул из своей рубки и махнул рукой, чтобы убирали трап и швартовы. Ему очень не хотелось принимать на борт пассажиров, но он хорошо понимал язык денег. И теперь, когда в четырех каютах под палубой разместился двадцать один еврейский ребенок, ему не терпелось побыстрее убраться отсюда. Остальной его груз также не выдержал бы внимательного досмотра властей, и он с опаской относился к немецким солдатам в порту. Гекоглан высунулся из окна рубки.