— Семьдесят пять.

Она принимается жевать кончик пальца.

— Ну, может быть. Не помню.

— Господи, Джина, — говорю я.

Раздражение берет верх над усталостью. Заяц догнал черепаху.

— Ты не понимаешь, — говорит она. — Мне же надо было выбраться отсюда. Она ерзает на диване. — Ну что, все? Я писать хочу.

И тут я срываюсь.

Я вовсе не оправдываю истерик. Иногда где-нибудь в супермаркете я натыкаюсь на ребенка с покрасневшим лицом, намертво вцепившегося в прилавок с конфетами и изо всех сил старающегося своим криком разрушить великую китайскую стену родительского терпения. В таких случаях я обычно съеживаюсь от отвращения и иду по другому проходу, даже если там и нет ничего, кроме вкусовых добавок к гамбургерам и консервированных анчоусов. По той же причине я не хожу и в спортивные бары. В последний раз когда я была там, какой-то парень (а может, мальчишка?) швырнул в сорокадюймовый экран телевизора кружку, когда какой-то мазила умудрился не забить гол на футбольном поле. За этим последовала жуткая сумятица, прямо ад кромешный.

Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора… ну, месяцев шесть или девять.

С тех пор я капитально срывалась дважды.

Один раз — на Джону.

Второй раз — на сестру.

Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.

Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!

Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите… Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал… Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.

Нет, я не ворона. Хуже.

— Я хочу домой, — говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.

Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.

— Вы только расстраиваете ее! — Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.

Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.

— Вот как? А ее нельзя расстраивать?

— Я хочу домой, — говорит она сквозь пальцы.

Спасает ее звонок телефона. Спасает, потому что у меня еще целый запас (величиной с Библию, никак не меньше) того, что можно сказать о людях, сбегающих из дома, ворующих деньги у соседки своей сестры, на первом же углу откалывающих штучки с мужиками, врущих, что это не так, а потом говорящих, что они хотят домой.

Наверное, телефонный звонок спасает и меня. Догадываюсь, что мои библейские наставления превратились бы в увесистый том визгливых упреков и нотаций. А с меня и так уже довольно.

С меня довольно, но не с мамы.

— Она там? — говорит мне в ухо мама, когда я снимаю трубку. Даже металлический призвук на линии между Чикаго и Хоувом не может скрыть того, как мамин голос напряжен и вибрирует на высоких, тонких нотах. — Джина у тебя?

Я почти поддаюсь искушению перехватить инициативу и сказать, что Джина охотится за счастьем где-то на чикагских панелях, но я не поддаюсь мелочному желанию отомстить сестре.

— Это тебя, — говорю я и передаю ей телефон.

Завывания на высоких тонах, идущие из телефона, доносятся до середины комнаты. Дилен опять смотрит на меня тем взглядом: «ты-бы-точно-выкинула-ее-на-помойку».

— Я не гоню ее на улицу, — снова говорю я ему. — Она это заслужила, но я ее не гоню. Понятно?

Он смотрит на меня, нахмурившись.

— Я думал, вы другая, — говорит он. Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но он поясняет, прежде чем выйти на кухню: — Я думал, вы будете с ней подобрее.

Обычно говорят: «Будут у тебя такие же дети, как ты сейчас!» Вообще-то я не слышала, чтобы какая-нибудь мать говорила это в реальной жизни, но по телевизору и в комиксах они все время так говорят. Обычно ребенок отвечает на это остроумно: «А бабушка говорит, что ты в моем возрасте была точно такой же». Главная цель этого сложного клише — навязать нам мысль, что, как бы мы ни старались, изменить ход вещей нам не под силу. Plus ça change, plus c'est la même chose. «Чем больше перемен, тем меньше все меняется». Вот так-то. Так что и не пытайтесь: только повторите старые ошибки.

Тогда, в свои шесть лет, я решила, что раз мне больше не разрешают ходить смотреть на собаку Джонза, то мы будем проводить время у меня дома. Джонз — хотя в то время я еще не называла его Джонзом, — Джона выглядел таким потерянным, какой выглядела бы и я, если бы меня увели домой из его дома, но старался все же не подавать виду.

До этого я никогда никого домой не приводила, поэтому решила, что надо сделать что-нибудь особенное. Мы уже съели полпакета печенья «Оренос» с молоком, когда в дверь вошла мама, держа под каждой подмышкой по пакету из продовольственного магазина.

Она уставилась на нас.

А мы на нее.

Вокруг рта у нее побежали морщинки, и я засомневалась, полагается ли угощать гостей молоком и печеньем.

— Это Джона, мама, — сказала я. — Это моя мама, — сказала я Джоне.

Он наклонил голову:

— Приятно с вами познакомиться.

Это прозвучало так по-взрослому. Я была горда.

Мать бросила покупки на рабочий стол.

— Иди-ка ты домой, — сказала она. И голос у нее звучал так же, как тогда, когда она ногой сгоняла бродячую собаку с цветочной клумбы. — Иди-иди. Иди.

— Мама!

Джона соскользнул со стула.

— Увидимся, Чита, — сказал он мне.

После того как захлопнулась дверь с сеткой от мух, мама повернулась ко мне.

— По-моему, я тебе уже говорила…

— Могла бы быть с ним и подобрее, — закричала я в слезах, оттолкнулась от стола и побежала к себе наверх. Я видела, как упал на пол мой стакан с молоком, но мне было уже все равно.

«Можно было бы быть с ней и подобрее».

Так что бывает, что клише себя оправдывают. Так или иначе. Вообще-то, это не совсем справедливо, ведь я не рассчитывала выступать в роли мамочки, так почему же я сейчас должна все это выносить? Неужели никак нельзя проскочить?

Еще хочу сказать, что я вдруг обнаружила, что небо — это одеяло с дыркой, и порвалось оно еще вчера.

Джина протягивает мне трубку. Происходит обратный вариант борьбы мамы и папы за телефон. Я прячу руки за спину и стараюсь не прикасаться к этому предмету, испускающему демонические завывания. Джина подносит его к моему лицу…