Басарга послушался, отрезал себе ломоть мяса, потом еще один и еще. Согласился:

– Вкусно.

Правда, на его взгляд, ничего особенного в угощении не было. Мясо как мясо. Обычная солонина. Свинина, пожалуй, даже вкуснее будет.

Воевода наполнил свой кубок, выпил. Отставил опустевший кувшин, взялся за другой. И неожиданно прямо в лоб спросил:

– Отчего зачинщиков повесить не желаешь, боярин?

– Не по закону сие, воевода. Надобно судить их по совести и справедливости, коли все сведения о душегубстве собраны.

– Для разбойников-то справедливость одна: петля да осина. – Володимир Оничков осушил еще кубок и наконец-то расслабился, отставив его в сторону. – Так чего тянуть?

– Дабы закон соблюсти.

– Откупщики холмогорские жаждут увидеть татей повешенными, – шире раздвинул на груди шубу воевода. Вестимо, от жары мучился. Все-таки дом был прекрасно натоплен. Однако же знатному боярину по обычаю положено шубу носить, что достоинство и достаток его доказывает. Вот и мучился Оничков. – Так желают, что за то сто рублей отсыпать готовы. А поморцы желают родичей своих спасти, выкупить. Детей, мужей. Никакого серебра за них не пожалеют. Ты подьячий, боярин царский, сыск полный учинил, виновных знаешь. Так давай при Бачурине-купце зачинщиков повесим, он порадуется да поедет. Время свое зело ценит, не задержится. Опосля остальных-то помилуешь и семьям отдашь. Тебя никто не попрекнет. Сыск проведен, виновные наказаны. Государь будет доволен. Откупщики довольны останутся, поморцы довольны останутся, ты с деньгами немалыми останешься. Да и мне перепадет. Всем хорошо. Так чего же ты упрямишься, боярин?!

– Разве не целовал ты креста государю на верность? – спросил в ответ Басарга. – Разве не клялся служить ему по чести и совести, не жалея сил? Так почему ты думаешь не о том, что честь и присяга от тебя требуют, а о том, кто доволен, а кто недоволен поступком твоим останется? Не об исполнении долга своего печешься, а о прибытке личном? Я прислан виновных в смуте найти, а не суд скорый творить! И как человек чести, приказ сей исполню неукоснительно! В Москву поедут все до единого, так всем ходокам и передай, – решительно поднялся опричник.

– Однако же сообщников оных лиходеев ты в Вазуге отпустил! – обвиняюще воскликнул воевода.

– Я прислан разбой и душегубство каравана с податями расследовать, – приостановившись, ответил подьячий, – а не баловство супротив меня и друзей моих. Посему с виновными в первом поступаю по долгу и чести, а со вторыми – по совести.

Опричник вышел, громко хлопнув за собой дверью, фыркнул себе под нос:

– Ох, чует мое сердце, отольются еще мне эти мальцы прощеные…

Однако про малых ему больше не напоминали. Напоминали о душегубах главных. Всю неделю, что ни день, два-три просителя являлись. Иные сулили за казнь наградить, другие выкуп за свободу накидывали, подарки несли. А потом еще и откупщик стал от поездки в Москву отпрашиваться, предлагая слугу доверенного вместо себя послать. И тоже золото сулил да на дела насущные ссылался…

Все это нытье измучило подьячего так, что он ускорил отъезд на два дня. Решил подвоза сена не дожидаться, по пути понадеялся купить. Басаргу не остановил даже отказ явно обозленного воеводы дать стрельцов для охраны – решил своей силой обойтись. Четверо опытных бояр да столько же обученных холопов – для здешних малолюдных мест сила изрядная, от чужаков отобьется. Пленников же безоружных да баб, что с ними увязались, – и вовсе бояться нечего.

* * *

До столицы пеший караван арестантов добрался только на Сретенье[17]. Истосковавшись по своей ненаглядной, Басарга спешил как мог, не давая ни лошадям, ни людям и дня роздыха. Загнанные разбойники, переданные наконец-то в Разбойный приказ, откровенно обрадовались. В тюрьме Китай-города, может, и не кормят – зато крыша над головой имеется и охапка соломы под спиной. Лежи отдыхай.

Опричников ждал прием куда более теплый и ласковый. Побратимов – баня, сытное угощение и мягкая постель в теплой светелке. Басаргу – сладкие объятия любимой княжны…

В Александровскую слободу с отчетом он поскакал в субботу – добравшись, понятное дело, только в понедельник. Иоанн посвятил опричнику всего несколько минут, бросив на свиток лишь беглый взгляд, и вернул бумагу подьячему:

– Били двинцев. Моих, с земель опричных. Лиходеи же с берега Терского – все из земства… Стало быть, судить их надобно с боярами земскими. Опять же, узилища у меня тут нет, посадить под замок смутьянов некуда. А их, может статься, поспрошать понадобится. Выходит… Жди, когда в Москву дела меня призовут. Там сию оказию и рассудим.

* * *

В первый день марта, когда уже теплое по-весеннему солнце начало чернить сугробы, нарезая в них глубокие борозды и трещины, а печи съедали за день втрое меньше дров, нежели на Крещение, в ворота подворья подьячего Басарги Леонтьева постучал гонец в синем с золотым шитьем кафтане. Выпив вина, он достал из объемистой наплечной сумки грамоту, передал боярину, после чего поклонился, прыгнул в седло и выехал на улицу, тут же пустив скакуна в рысь. Умчался прочие послания развозить.

– Что там? – поинтересовалась Мирослава, выйдя на крыльцо в одном только платье иноземного покроя и в песцовой душегрейке.

– Иоанн Васильевич, оказывается, о разбойниках терских не забыл, – развернув свиток, ответил опричник. – Писарь извещает, что суд на утро послезавтрашнее определен. Вестимо, в Москве государь ныне. А мы и не ведаем.

– Со своим капризом монашеским он и от двора достойного, и от свиты отказался, – вздохнула княжна. – Интересно, каково супруге его живется, Марии Темрюковне, в монастыре слободы Александровской? Нешто и она тоже в келье тоскою мучается, как я в обители Горицкой?

– Скоро узнаешь, любая моя, – поцеловал ее в лоб Басарга. – На боярском суде самые знатные люди сберутся. Может статься, с кем и сговорюсь.

– Не так, – поправила княжна, взяла ладонями за щеки, опустила лицо ниже к себе и крепко поцеловала в губы.

Стыдиться любовникам было некого. Побратимы Заболоцкий и Булданин, пользуясь отсутствием новых царских приказов, отъехали в свои поместья к женам, а Софоний, вроде и оставаясь у друга на постое, исчезал где-то по нескольку дней, по возвращении отсыпаясь целыми днями, после чего лихо натирался во дворе снегом, переодевался в чистое и, весело побалагурив о свежих лубках базарных, слухах московских и девках на выданье, снова исчезал на несколько дней.

Холоп и служанка благоразумно старались на глаза хозяевам не попадаться – дабы лишних поручений не получить, и посему дом оставался для двоих пустым и тихим, окружая Басаргу и Мирославу безмятежностью и покоем. Ласкать друг друга, целовать, предаваться утехам можно было где угодно, не оглядываясь по сторонам и ни о чем не беспокоясь. Словно вернулась юность, жадная страсть первой встречи и первого свидания, словно и не было шести лет, проведенных вместе, не было общих детей, не было размолвок и расставаний. Каждый поцелуй снова казался первым, а каждая близость – воплощением мечты.