Не потому ли и мы ее помним, что Грибоедов был великим поэтом, а не просто дипломатом? Для персов же он был чужестранцем, бесцеремонно вмешивавшимся в мусульманские дела, приютившим беглецов из шахского дворца и входившим на аудиенцию к шаху, не сняв калош.

Вот и Багеильчи. Переулок широк, не разделен на проезжую и пешеходную часть, ни следа асфальта — первозданная утоптанная дорога, пыльная в сухую погоду и грязная в дождь. Стоят по переулку могучие чинары. Стволы их неохватны, узловаты, вершины подсыхают, они единственные оставшиеся в живых свидетели той давней кровавой трагедии. По обе стороны переулка высокие, сложенные из сырого кирпича стены без единого окошка. В стенах прочные, старинной работы, деревянные, пересеченные поржавевшими железными полосами ворота. Над воротами кованые фонари. Когда-то в них горели тусклые масляные светильники, затем свечи, а теперь электрические лампочки — и неряшливо ползут по стене скрученные провода. Жизнь идет за стенами, мусульмане не любят посторонних глаз. В давние времена, когда муэдзины забирались на минарет и оттуда призывали правоверных к молитве, предпочтение отдавалось слепым муэдзинам, чтобы не могли они сверху заглядывать в чужие дворы.

В переулке ни души, приглушенно доносятся городские шумы, будто и нет рядом оживленного, крикливого, вечно возбужденного базара.

Сто пятьдесят лет тому назад толпа хлынула оттуда, от базарной мечети, окружила со всех сторон здание российской миссии (оно, судя по всему, не принадлежало России, а любезно предоставлялось во временное пользование шахским правительством), полезла на стены…

Страшен рев толпы, окружившей твой дом, бьющей бревнами в кованые ворота, бросающей камни, страшны бессмысленные яростные лица, неразборчивые крики. Вот крики слились в одно все громче и громче звучащее слово — «март». Смерть!

Мог ли Грибоедов выйти к толпе, урезонить ее строгими и взвешенными словами, воззвать к ее разуму, страху или милосердию? Может быть, следовало не стрелять в нападающих, а закрыться наглухо в доме, завалить двери и окна, молиться и ждать, что власти придут на помощь, вслушиваться, не раздастся ли средь дикого воя цоканье копыт шахской конницы, спешащей на выручку?

Вряд ли. Вероломные правители, тайно организовавшие погром, мулла, пославший толпу на неверных, получают известия о штурме миссии, потирают руки, обдумывают заранее ту ложь, которая будет преподнесена в дальнейшем российскому правительству. Пожалуй, слепая толпа еще добиралась до последних из тридцати пяти защитников миссии, еще отстреливался вазир-мухтар, а первый министр шаха уже сочинял лицемерное, ханжеское послание в Петербург, сваливая все происшедшее на волю Всевышнего, на дикую взбунтовавшуюся чернь: толпа лишена разума.

Да, толпа действительно лишена человеческих чувств, человеческого слуха и зрения, разговор с ней невозможен. Она разрушит любую крепость, сожжет все, что может гореть, растерзает на куски любого, кто пойдет ей навстречу. Нельзя ни разговаривать с толпой, ни винить ее за совершенное злодейство, как бессмысленно разговаривать с бушующим пожаром.

Толпа — излюбленное и древнее орудие иранских политиков, которое они используют с большим искусством до наших дней.

Вернемся в Багеильчи, в безлюдный переулок меж высоких коричневато-серых, равнодушных стен. В конце переулка — остатки кирпичной кладки, бывшей когда-то частью армянской церкви. Здесь же зиял в ту пору глубокий колодец, куда сбросили тела убитых защитников миссии.

Церковь разрушилась, колодец засыпан, вазир-мухтар забыт. Вечнозеленые лавры растут близ входа в посольство, и, если сорвать жесткий лакированный листочек и растереть, рука потом долго хранит его пряный негромкий аромат. Бронзовый же Александр Сергеевич в глубине парка слушает неумолчный говор фонтана, слегка, почти неприметно улыбаясь…

Читая воспоминания, очерки, путевые заметки своих далеких предшественников — Корда, Косоговского, Смирнова, Ломницкого, Медведева, многих других, я не завидовал могуществу, достигнутому Россией в персидских делах в конце XIX — начале XX века. То были совсем другие времена. Сила открыто, без стеснения отождествлялась с правом и была правом. Россия и Англия — два благочестивых хищника — терзали тело каджарской империи, мир с интересом взирал на происходящее, не усматривая ничего необычного. Не это меня занимало. Мне хотелось представить себе русских людей, оказавшихся в гуще персидских неурядиц, принимающих в них самое деятельное участие, решающих примерно те же задачи, что и мы, и переживающих те же трудности.

Этих людей давным-давно нет в живых, забыты они, как были забыты их предшественники и как будем забыты мы — их преемники. Но в книгах есаул Ремизов продолжает, находясь под хмельком, пристреливать свою берданку во дворе казачьей казармы; выкатывает пушки на площадь Бахарестан штабс-капитан Перебиносов и бьет без промаха картечью по укрывшимся в здании меджлиса бунтовщикам; лузгает семечки тегеранская голытьба, забавляясь публичным повешением предка имама Хомейни, почтенного законоведа Фазлуллы Нури; все так же идут усталые солдаты экспедиционного корпуса генерала Баратова из Месопотамии через Хамадан на Кавказ, чтобы сдаться там советской власти, пойти под знамена Деникина или остаться вместе с атаманом Шкуро, тоже воевавшим на персидском фронте. Все они дышат тем же воздухом, отдыхают в тени тех же деревьев, любуются теми же снеговыми, розоватыми на заре вершинами, что и я, они пишут, говорят, плачут, ругаются по-русски, как и я.

В густейшем мраке персидской ночи освещен лампой под зеленым абажуром маленький уголок; на плетеном столике в углу веранды стакан по-ирански крепкого чая и книга; утихает далекий и ровный гул засыпающего Тегерана; безумолчно журчит вода в арыке. Цепь времен смыкается.

Здесь, точно на этом месте, на заросшей плющом веранде в ночной тишине и прохладе сиживали мои предшественники и их друзья — дипломаты, военные, коммерсанты, разведчики, ученые, те, кто работал и воевал на самых далеких рубежах Отечества во имя его спокойствия и пользы. Случайность, что я существую именно сейчас, а не раньше или позже. Случайность, не имеющая значения, — важна принадлежность к «русским в Иране», или, как говорили мы раньше, в Персии.

Я знаю предшественников не так, как знает свой предмет беспристрастный исследователь, у которого все — год рождения, школьные отметки, круг родственников — подтверждено документами, ссылками на источники, авторитетными цитатами и свидетельствами современников. Для меня предшественники — это люди, которые делали то же дело, что и я, это коллеги, которые помогают работать, а иногда сбивают с толку неверным взглядом на то или иное событие, легковесным отношением к какому-то факту и т. и. Мы лишены возможности прямого общения. Ничего страшного — мы не общаемся и со многими современниками, занятыми теми же делами, что и мы, хотя знаем их заочно. Они тоже принадлежат к нашему сообществу, где главное — не временные барьеры, а причастность к общему делу.

Кажется, изложена моя мысль не вполне внятно, но едва ли стоит придираться к четкости формулировки. Надо почувствовать, что ты сам, твоя работа, жизнь — это всего лишь ничтожная часть огромного общего, не разделяемого на прошлое, настоящее и будущее. Частицами этого общего остаются и предшественники.